Кавказский гамбит - Светлана Петрова

Солнце уже припекало, но шагать по новым тротуарам мимо магазинов с кондиционерами, куда всегда можно зайти охладиться, — одно удовольствие. Между тем нынешняя жизнь, совсем не похожая на прежнюю, многим активно не нравилась, даже отдыхающие стали другими, а раньше были такие же, как все, — бедные и скромные. Конечно, и новым приезжим улыбались во весь рот, поскольку от них зависело благосостояние сдатчиков жилья и процветание курорта вообще. Но в душе — презирали. За то, что никогда не видели инжира и, не доверяя советам продавцов, выбирали на рынке твердые сине-зеленые плоды вместо мятых, истекающих медовым соком ягод. За северную белокожесть и равнодушие к высоким ценам, за неуважение к местным нравам, предписывающим мужчинам носить брюки, а не шорты, женщинам не появляться в купальнике на улицах поселка. Богатых, заполнявших рестораны и гостиничные люксы (дешевые номера теперь ликвидировали), презирали более, чем тех, кто снимал комнату или койку, обедал в столовках и пляжных забегаловках, хотя по-настоящему богатые в Хосту не ездят — это курорт средней руки. Однако у пенсионеров и бюджетников чужаки, способные отвалить двадцать тысяч рублей за две недели проживания в однокомнатной квартире (без еды!), вызывали сложные чувства — нечто вроде смеси из благодарности с завистью.

Панюшкину при рождении достался счастливый билет — зависти он не знал, потому и новые порядки из колеи его не выбили, напротив, легкие деньги, пестрота, толчея, всеобщая торговая деятельность были ему по нраву — жизнь кипит! У Васьки даже ноги приплясывали на ходу и сами по себе куда-то рвались. На каждом шагу палатки. Чем плохо?

Сквозь густую толпу продающих, покупающих и жующих протискивались к морю курортники победнее, зажав под мышками надувные круги и матрасы. Другие, которые в хаосе приватизации уже успели оторвать сладкий кусок собственности, давили на клаксоны импортных авто и ругались, застревая в узком раздолбанном проезде. Автомобилей красивых прибавилось заметно. Моторы у них работали словно шепотом: если сзади не подудят, запросто под колеса угодишь. Машины нежно шуршали по колдобинам, поблескивая гладкими заграничными боками и заставляя мужское сердце замирать от восторга. Даже последний пастух с Калинового озера, что поставил фанерную палатку возле детской площадки, прозванной муравейником, за два года торговли фруктами купил себе «Форд» с тонированными стеклами.

Василий пошевелил пальцами, стосковавшимися по рулю, однако волю чувствам не дал. Как безглазый знает, что никогда ему не увидеть неба, так Васька понимал, что эдаким чудом ему никогда не обладать, потому в разряд мечты иномарка пока не переходила. Он старался о машине не думать, чтобы не отравлять радости жизни, однако глаза, которыми Панюшкин смотрел на автомобильных красоток, выдавали глубоко запрятанную страсть.

Возле подвесного моста он покричал в открытое окно второго этажа Генке-каменотесу, веселому заводному мужику, живущему в большом доме над муниципальной аптекой.

Генка не откликнулся, и Василий двинулся дальше, поигрывая в кармане штанов карамельками, которые носил на случай встречи со знакомыми. Дешевые конфеты таяли и прилипали к бумажным оберткам, но дело не в цене, дело во внимании. Женское население поселка Панюшкина восхищало. Ноги у девиц кончались на уровне Васькиных подмышек, смазливые — все, как одна, одеты модно, кто с пузом, а иные уже и с детской коляской. Детишки, раскинувшись свободно, болтали голыми ножками-ручками, розовенькие и упитанные, как поросятки. Еще бы — воздух чистый, пахучий, такой ощутимый, хоть ножом режь, и овощи-фрукты круглый год — это ж где найдешь! Даже старики, совсем древние и больные, в легких одежках шаркали по тротуарам домашними тапочками, облепляли скамейки и благостно щурились на солнце, грея старые кости. Он вспомнил мать и тетку, которые, как и другие северные жители, большую часть года, кроме бесконечных сумок с продуктами на всю семью, таскали на себе тяжелые, подбитые ватой пальто. Мать-то здесь, в теплом климате померла, под его присмотром, а к тетке надо осенью съездить, гостинцев свозить.

Висячий мост через реку делил поселок на две части: на левом берегу — спальный район, на правом начиналась торгово-развлекательная зона, жившая своей отдельной громкой и красочной жизнью. Из магазинов, ресторанов, из самой распоследней уличной кафешки на четыре столика неслась модная оглушительная музыка. Летом, по вечерам, в толпе разряженных приезжих трудно протолкнуться. Мужики — в шортах и открытых борцовских майках, а бабы в лифчиках и с прозрачным цветным платком на бедрах.

Иногда, если была охота, Панюшкин часами сидел на пластиковом стуле под уличным зонтиком, разглядывая прохожих и поджидая кого-нибудь, с кем можно душевно побеседовать. Впрочем, таких людей было крайне мало. Василий в основном общался с простыми работягами, жадными до дармовой выпивки и безразличными к чужим проблемам — своих хватает. Встречались и злые мужики, которые побывали в Афгане. Эти ни о чем другом говорить не могли и все втолковывали жизнерадостному Ваське, что в России цена человеческой жизни всегда была — полушка, унизить человека, растоптать, обобрать, послать на смерть — обыденность. Он им верил как-то отстраненно, примерно, как инопланетянам, если бы такая встреча случилась. Особое место среди знакомых Панюшкина занимал грузин Арчил — человек серьезный, никто не видел его пьяным или в компании местных, наверное, сильно богатый и светиться не хочет, своим прикидывается. Образованный, но уж очень деловой. Совета у грузина лучше не спрашивать — охотно он разговаривает только о деньгах, словно у него вместо сердца — кошелек.

Сегодня Василий задерживаться нигде не стал, не спеша, добрался до Вокзальной площади, где по праздникам проходили общественные мероприятия. В День Победы сюда привозили полевую кухню. Панюшкин надевал старую гимнастерку с тремя ленточками невнятных общевойсковых медалей и отправлялся на площадь. Кашевары документов не спрашивали, седому мужику в военной форме подносили стопку водки, в крышку от алюминиевого котелка смачно шлепали полевой каши с тушенкой. Выпив и закусив, Вася с приятелями отправлялся в Адлер, где все повторялось по нескольку раз, потом в Сочи — там площадок для угощения солдат еще больше, так что домой компания возвращалась затемно, сильно пьяная, довольная и шумная. Дома добавляли еще — от щедрот своих жен, которые такой праздник считали святым и мужей в тот день не ругали, а мирно укладывали спать.

Вокзал в Хосте — картинка с открытки: с одной стороны — синее море, с другой — финиковые пальмы, так и хочется спрыгнуть с поезда и остаться тут навсегда. Во всяком случае, так казалось Панюшкину, влюбленному в свой поселок. Сегодня у вокзала буднично соперничали автобусы и маршрутки, поджидали клиентов напористые таксисты, чтобы отвезти на Ахун-гору или в Красную Поляну — куда душа пожелает, хоть на озеро Рица в Грузинском государстве. Сам Василий везде побывал еще при советской власти — тогда кавказское побережье считалось нашим до самой турецкой границы — и все интересные места знал не хуже экскурсовода. Десять лет назад, когда москвичи Шапошниковы только купили здесь в качестве летней резиденции квартиру, он безжалостно таскал пианиста по окрестностям — и в Самшитовую рощу, и к пробковым дубам, и на Агурские водопады.

В последние годы пианист больше дома сидит, на ноги и руки сильно жалуется. А жаль, такой попутчик потерян, в красоте понимает! Васька глянул на подаренные Шапошниковым часы и направился мимо Дома художника через большой, когда-то роскошный, а ныне заброшенный парк, чтобы выйти на шоссе возле Звездочки — района с несколькими панельными домами, поднимавшимися уступами вверх по зеленой горе. Там жила одинокая мать Зины.

От Звездочки, миновав церковь, наконец-то закончившую своими силами долгий ремонт, Василий спустился прямо к бетонному мосту. Покрытие местами раскрошилось, образовались ямы, на которых непрерывный поток транспорта хрустел щебнем, поднимал пыль и громыхал железным нутром. Панюшкин не без гордости отметил, что во времена его милицейской службы дороги содержались лучше, и поглядел вниз. За мостом, на левому берегу, притулилось длинное панельное строение — пансионат для железнодорожников среднего и низшего звена. За ним вставали зеленые горы.

Здесь работала секретарем директора Зинаида Черемисина, бывшая Айдинян. Он знал ее больше сорока лет и помнил еще молодой разбитной девицей, за которой ухлестывал весь поселок. Гибкая талия, чуть прикрытая короткой кофтенкой, модные брюки на бедрах. У участкового Панюшкина от вида копны непослушных волос, перехваченных яркой лентой, от загорелой полоски голого тела с пятнышком пупка что-то внутри начинало ныть, как больной зуб. Он даже губу прикусывал от злости, оттого и решил Зинку на посмешище в стенгазете выставить, что и стало причиной их ссоры.