Жизнь Матвея Кожемякина - Максим Горький

И как-то, встретив его у ворот, неожиданно сказала, точно ударила:

- Ну-с, через три дня я уезжаю.

Сказала она это громко, храбро, с неприятной улыбкой на губах, с потемневшими глазами.

Его обдало холодом. Стоя перед нею, он, подавленный, не мог сказать ни слова.

- Идёмте в поле! - предложила Евгения, взяв его под руку.

И когда пошли, она, прижимая локоть его к своему боку, тихо заговорила:

- Ну, дитя моё большое, жалко мне вас - очень, как брата, как сына...

- Женя! - прошептал он. - Как я буду?

- Поймите же - не себя я жалею, а не хочу обманывать вас!

Он взглянул в лицо ей и почти не узнал её - так небывало близка показалась она ему. Задыхаясь, чувствовал, что сердце у него расплавилось и течёт по жилам горячими, обновляющими токами.

- Родимая! - бормотал он. - Уж всё равно! Уж я не думаю о женитьбе, что там? Вон, казначейша-то какая страшная, а мне тебя жалко. И на что тебе собака? А я бы собакой бегал за тобой...

- Перестаньте! - сказала она, оглянувшись.

- Об одном прошу тебя, - жарко говорил он, - будь сестрой милой! - не бросай, не забывай хоть. Напиши, извести про себя...

- Да. Конечно! Вы ещё встретите женщину и лучше меня, - сказала она, с досадой оправляя кофту на груди.

Он отрицательно махнул рукою.

- Нет. Зря человека не буду обижать, - всегда бы на её месте ты была разве хорошо?

Дошли до Мордовского городища - четырёх бугров, поросших дёрном, здесь окуровцы зарывали опойц (опойца, опоец и опийца - кто опился вина, сгорел, помер с опою. Где опойцу похоронят, там шесть недель дожди (стеной) стоят, почему и стараются похоронить его на распутье, на меже - Ред.) и самоубийц; одно место, ещё недавно взрытое, не успело зарасти травой, и казалось, что с земли содрали кожу.

- Сядем.

Он покорно опустился рядом с нею. Взял руку её, гладил ладонью и тихонько причитал:

- Прощай, Женюшка, прощай, милая...

- Слушайте, - говорила она, не отнимая руки и касаясь плечом его плеча. - Вы дайте-ка мне денег...

- Бери сколько хошь...

- Мне - не надо! - сердито сказала она, вырвав руку. - Я куплю на них книг и пришлю вам, поняли?

Когда они возвращались в город, он ощущал, что какое-то новое, стойкое и сильное чувство зародилось в его груди и тихо одолевает всё прежнее, противоречивое и мучительное, что возбуждала в нём Евгения.

Но дома, ночью, снова показалось, что всё, сказанное ею сегодня, просто - слова, утешительные и нехитрые.

Вспомнилась злая речь Маркуши:

"Людям что ни говори, - всё будет: отстаньте!"

Стало тошно и холодно, точно в погреб столкнули его эти слова.

"Уедет - забудет... Одичаю я тут, как свинья в лесу, и издохну от тоски".

Но вдруг он подумал, что её можно привязать к себе деньгами, ведь она - бедная, а надобно сына воспитывать.

"Ну да! - размышлял он всё более уверенно. - Возьмёт денег и посчитает себя обязанной мне. Конечно!"

И на другой день предложил:

- Евгенья Петровна, возьми ты, пожалуйста, денег у меня...

- Да, да! - торопливо согласилась она. - Мне не с чем ехать. Вы дайте рублей двадцать!

- Отъезд - пустяки! - хмуро сказал Матвей. - Я - для Бори и, вообще, для житья...

Она выпрямилась, глаза её сердито вспыхнули, но тотчас, отвернувшись в сторону, неопределённо проговорила:

- Ну-у - это потом, если понадобится когда-нибудь...

- А сейчас бы взяла?

- А сейчас...

Подумав, Евгения сказала, так деловито, точно речь шла о тысячах:

- А сейчас я возьму двадцать пять рублей, - не двадцать, а двадцать пять! Вот.

"Дурак я! - выругался Кожемякин, сконфуженно опустив глаза. - Разве её подкупишь? Она и цены-то деньгам не знает".

Уезжала она утром, до зари, в холодные сумерки, когда город ещё спал.

Лицо у неё было розовое, оживлённое, а глаза блестели тревожно и сухо. В сером халате из парусины и в белой вуали на голове, она вертелась около возка и, размахивая широкими рукавами, напоминала запоздавшую осеннюю птицу на отлёте.

Невыспавшийся Борис мигал слипавшимися глазами и капризничал, сердито говоря Шакиру:

- Отчего такие маленькие лошади?

- Здесь скотина мелкий, - грустно отвечал татарин.

- Они и не довезут никуда вовсе! Это же переодетые собаки...

Наталья ходила по двору, отирая опухшие глаза.

- Евгеньюшка Петровна, лепёшечки-то в кулёчке, под сиденьем положены...

Мотал голым синим черепом Шакир, привязывая к задку возка старый кожаный сундук; ему, посапывая, помогал молодой ямщик, широкорожий, густо обрызганный веснушками.

Кожемякин стоял у ворот, гладя голову Бориса, и говорил ему:

- Ты - не забывай! Пиши, а? Про маму, про себя, как и что, - а?

- Конечно, буду! - неохотно отвечал мальчуган.

Из окна торчала растрёпанная голова казначейши, и медленно текли бескровные слова:

- Вы, Матвей Савельич, останетесь чай пить?

- Покорно благодарю, - бормотал он, следя за Евгенией.

А Евгения говорила какие-то ненужные слова, глаза её бегали не то тревожно, не то растерянно, и необычно суетливые движения снова напоминали птицу, засидевшуюся в клетке, - вот дверца открыта перед нею, а она прыгает, глядя на свободу круглым глазом, и не решается вылететь, точно сомневаясь - не ловушка ли новая - эта открытая дверь?

Жалко было её.

"Одна. Куда едет? Одна..."

- Готова! - сказал Шакир.

Евгения Петровна подошла к Матвею, приподнимая вуаль с лица.

- Ну...

И, схватив его за рукав, повела в дом, отрывисто говоря:

- Надо сначала с Варварой Дмитриевной, с Любой проститься... она спит.

Матвей чувствовал, что она говорит не те слова, какие хочет, но не мешал ей.

Он остался в прихожей и, слушая, как в комнате, всхлипывая, целовались, видел перед собой землю, вспухшую холмами, неприветно ощетинившуюся лесом, в лощинах - тёмные деревни и холодные петли реки, а среди всего этого - бесконечную пыльную дорогу.

- Ну - прощайте, друг мой...

Она положила крепкие руки свои на плечи ему и, заглядывая в лицо мокрыми, сияющими глазами, стала что-то говорить утешительно и торопливо, а он обнял её и, целуя лоб, щёки, отвечал, не понимая и не слыша её слов:

- Не забывай Христа ради, всё-таки я - человек! Не забывай, пожалуйста!

Потом, стоя на крыльце, отуманенными глазами ревниво видел, что она и Шакира тоже целует, как поцеловала его, а татарин, топая ногами, как лошадь, толкает её в плечо синей башкой и кричит:

- Сыветлый...

Плачет Наталья. И, обняв друг друга, они втроём танцуют какой-то тяжёлый, судорожный танец.

"Все её полюбили, не один я..."

- Ах, господи! - кричал Боря, прыгая в возке. - Да дядя же Матвей, иди же!

Он подошёл к мальчику, устало говоря:

- Пиши, а? Пожалуйста...

- Я буду, - очень длинные письма...

Хлопая его ладонями по щекам и ушам, мальчик шмыгал носом, сдерживая слёзы, а капли их висели на подбородке у него.

Поехали, окутавшись облаком пыли, гремя, звоня и вскрикивая; над возком развевался белый вуаль и мелькала рука Евгении, а из окна отвечала казначейша, махая платком.

Две собаки выкатились откуда-то, растягиваясь, как резиновые, понеслись за лошадьми.

- Ну, вот, - говорила казначейша, сморкаясь, - уехала наша милая гостья! Идите, Матвей Савельич, попьём чаю и будем говорить о ней...

- Сейчас... благодарствую!.. - пробормотал он, покачнулся и пошёл вслед за возком.

Шёл тихонько, точно подкрадываясь к чему-то, что неодолимо тянуло вперёд, и так, незаметно для себя, вышел за город, пристально глядя на дорогу.

Там, в дымном облаке, катилось, подпрыгивая, тёмное пятно, и - когда горбина дороги скрывала его - сердце точно падало в груди. Вот возок взъехал на последний холм, закачался на нём и пропал из глаз.

Кожемякин остановился, сняв картуз.

"Прощай, Евгенья Петровна!"

Час тому назад он боялся представить себе, что будет с ним, когда она уедет, а вот - уехала она, стало очень грустно, но - он переживал более тяжёлые и острые минуты.

Обеспокоенный, что ему менее больно, чем ожидал, Кожемякин снова и быстрее пошёл вперёд, прислушиваясь к себе.

"Устал я за эти дни! - размышлял он, точно оправдываясь перед кем-то. - Ждал всё, а теперь - решилось, ну, оно будто и полегчало на душе. Когда покойник в доме - худо, а зароют и - полегчает!"

Корявые берёзы, уже обрызганные жёлтым листом, ясно маячили в прозрачном воздухе осеннего утра, напоминая оплывшие свечи в церкви. По узким полоскам пашен, качая головами, тихо шагали маленькие лошади; синие и красные мужики безмолвно ходили за ними, наклонясь к земле, рыжей и сухой, а около дороги, в затоптанных канавах, бедно блестели жёлтые и лиловые цветы. Над пыльным дёрном неподвижно поднимались жёсткие бессмертники, Кожемякин смотрел на них и вспоминал отзвучавшие слова:

"Надо любить, тогда не будет ни страха, ни одиночества, - надо любить!"

Он дошёл до холма, где в последний раз мелькнул возок, постоял, поглядел мокрыми глазами на синюю стену дальнего леса, прорезанную дорогой, оглянулся вокруг: стелется по неровному полю светлая тропа реки, путаясь и словно не зная, куда ей деваться. Земля похожа на истёртую шашечницу - все квадратики неровны, перепутаны. По границам окоёма стоят леса, подпирая пустое небо, и последние стрижи, звеня, чертят воздух быстрыми, как молнии, полётами. Чуть слышен стрёкот сверчков, с пашен текут, как стоны, унылые возгласы: