Театр невидимых детей - Марцин Щигельский

Милиционер снова поднимает палку, замахивается на Марцелия. Плоское, налившееся кровью лицо, темный румянец на щеках. Карие глаза за пластиковым щитком шлема смотрят на меня. Сердце замирает – я знаю это лицо.

– К-к-казик? Казик! – кричу я. – Я М-м-михал из «М-м-молодого леса», из группы «Сан», где тетя Йола! Я тебя з-з-знаю… Что т-т-ты наделал, Казик?!

Парень колеблется, бледнеет. Таращит на меня глаза. Калоша скачет по бывшей Соборной площади среди потрясенных людей, которые разбегаются в стороны, дыма все больше. Лошадь внезапно поскальзывается на булыжнике, пытается остановиться, но тщетно. Калоша ударяется о стену дома – совсем рядом с тем подоконником, к которому Сильвия прилепила нашу афишу. Белый лист бумаги с красными буквами взлетает в воздух и падает под ноги бегущим милиционерам.

– Что ты наделал, Казик? – повторяю я и опускаюсь на колени рядом с лежащей на земле Сильвией, которая удивленным, невидящим взглядом смотрит на подернутое серыми тучами небо. Дым щиплет глаза, они слезятся, я тру их кулаком. Первая снежинка лениво кружится в воздухе, падает на светлую щеку Сильвии-Агнешки-Виктории – очень светлую, почти белую. Как лист бумаги.

Эпилог

Собственно, на этом все и закончилось. Закончился Театр невидимых детей. И закончился «Дубовый лес». Мне бы хотелось, чтобы конец у моей истории был другим – как бы там ни было, я считаю, что гораздо лучше, если зрителям или читателям после просмотра спектакля или прочтения книги становится веселее. Если я еще когда-нибудь напишу книгу, обещаю, что у нее будет хороший конец. Хотя и этот не такой уж плохой, потому что – как написала мне в письме тетя Люцина – иногда все бывает так плохо, что дальше может быть только лучше. И иногда, чтобы наконец стало действительно хорошо, сначала должно случиться что-то ужасное. Так что, хотя Театр невидимых детей из «Дубового леса» прекратил свое существование, это вовсе не означает, что он когда-нибудь не возродится вновь и не начнет давать представления – я бы очень этого хотел, так что если только мне удастся найти и уговорить нескольких классных ребят, то кто знает…

Тетю Люцину выпустили в понедельник. Она хотела забрать нас из детской комнаты, но ей не позволили даже увидеться с нами. Теперь она работает психологом в Варшаве, в детской больнице.

За Каролиной приехала на медовом «опеле» ее мама и отвезла в Перемышль, в кулинарное училище с интернатом. Каролину это вполне устраивает, у нее хорошие подруги, так она написала мне в письме. За Луцией приехал кто-то из родни, за Изкой – дядя. Так что обе теперь живут со своими родственниками: Луция – в Кракове, a Изка – в Карпаче. Рысека и Крыську-Марыську перевели в детский дом в Лодзи. Марцелий остался в Люблине. Пока что он живет у тети Ирмины, но уже работает – чинит машины в автомастерской, а если все пойдет хорошо, то еще до конца этого года получит от города собственную квартиру.

Тетя Ирмина устроилась в начальную школу. Пан Антоний вышел из больницы и вернулся домой. Он получает пенсию, потому что больше совсем не может работать. Я ему писал, мне ответила его жена. А мы вдвоем с Меандром оказались в Белом Боре – похоже, я до конца своих дней обречен жить в местах с лесными названиями. Тут, правда, хорошо, и у нас настоящий дом. Нас взяли к себе тетя Йола с дядей Метеком, они теперь наши приемные родители. Документы удалось оформить молниеносно – за три недели! Тетя Йола сказала, что ничего удивительного – власти заинтересованы в том, чтобы замять всю историю с «Дубовым лесом» и нашим спектаклем. Похоже, даже не пришлось никому дарить ветчину, чтобы поскорее оформить бумаги. Но еще она сказала, что, хотя нам всем это решение на руку, нельзя забывать о том, что случилось на бывшей Соборной площади. Вот поэтому я и решил описать все в этой книге. Наш дом находится на территории центра, где работает тетя Йола, так что, если кто-то захочет написать мне письмо или открытку, в адресе, к сожалению, следует указать «детский дом» – вот как на этом конверте, который стоит сейчас передо мной на столе, прислоненный к вазе с желтыми кубышками. Письмо пришло сегодня утром, но я его еще не открывал.

Сейчас конец апреля 1982-го, весна. Военное положение в Польше пока не сняли, но, наверное, скоро это случится. Впрочем, никто уже из-за этого не переживает – ну, во всяком случае, здесь, в Белом Боре. Телефоны включили, хотя, когда кому-нибудь звонишь, женский голос сообщает, что разговор контролируется, то есть прослушивается. Выходят газеты, телевизор и радио работают, можно ездить из города в город, и комендантский час вот-вот отменят. Все ужасно подорожало, и по-прежнему трудно что-то купить в магазине, но мама говорит, что ситуация будет улучшаться, потому что «Солидарность» никуда не делась. Властям и армии не удалось ее уничтожить, так что рано или поздно мы будем жить в свободной стране.

– Пожалуй, всё, – говорю я и откладываю ручку. – Правда, конец мог бы быть и получше, но мне больше не о чем писать, потому что я уже все рассказал.

– Ну, наконец-то! – говорит Меандр. – Пойдем на берег Лавички, посмотрим, вдруг утки прилетели?

– Сейчас, – говорю я и беру толстый конверт.

Я никогда в жизни не держал в руках конвертов с таким количеством надписей и штемпелей. Адреса «Дубового леса», детского дома в Рыбнике – оба перечеркнуты. Сбоку дописан адрес «Молодого леса», но и на нем кто-то поставил печать с красным крестиком и надписью «Адресат неизвестен» и штемпель «Проверено цензурой». Это просто чудо, что письмо вообще до меня дошло – так сказал дядя Метек, увидев конверт.

Я разрываю конверт, на стол высыпаются фотографии и листочки, густо заполненные мелким ровным почерком. Сначала я считаю фотографии. Девять! А ведь я посылал восемь! Я внимательно просматриваю все и лишь через несколько секунд понимаю, что соседка подписала каждую карандашом на обороте.

«Это твой дядя Влодек, тот, что рядом с лампой, а на диване сидят твои дедушка и бабушка. Это было году в 1960-м, в вашей квартире», – читаю я.

«Здесь твоя мама, которая помогает готовиться к выпускным экзаменам моей дочери Зоське и еще одной девочке. Она сидит за столом у вас дома. Это было в 1965 году весной».

Еще одна фотография.

«Это я, но сзади видно тебя, твою маму и твоего папу. Это было весной 1972-го».

Я переворачиваю картонку и с колотящимся сердцем смотрю на фотографию. Снимок сделан в скверике перед нашим домом. На первом плане стоит соседка. Она совсем не изменилась – те же очки и такая же прическа, разве что седых волос прибавилось. В глубине справа – мои катовицкие родители и детская коляска. Тот папа сидит на скамейке, положив ногу на ногу, смотрит на ту маму, которая смеется и держит в вытянутых руках ребенка. Это я, хотя я совсем на себя не похож. На фотографии я оборачиваюсь и, широко улыбаясь, смотрю в объектив. Уже видно два зуба – фотография четкая.

– Ну пойдем же, посмотрим на уток, – капризно говорит Меандр. – А то не успеем к маминому возвращению и обеду. Ты же знаешь, какая она сейчас. Все время раздражается из-за этой диеты. Я вообще не понимаю, зачем ей худеть! Мне она и толстой нравится.

– Мне тоже, но, если она похудеет, это для здоровья полезно, – говорю я, а потом аккуратно