Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Почему они ее в ящик не положили? Маму унесли в ящике с медными ручками, а сверху цветы.

— Ну вот не положили.

— Почему?

— Кто знает? Может, были очень бедные. Может, она была ужас какая мерзкая. Не знаю. Не положили, и все тут. — Грет плюхает утюг, и по кухне разносится запах паленого. — В общем, засунули они ей ручку обратно в землю и сверху еще холмик насыпали из свежей земли, но та опять высовывается. И деткиной м… и кому-то пришлось пойти к могиле и хлестать прутом по непослушной ручке, день и ночь. И только после этого убралась ручка и спряталась под землю, как ей и полагается.

Я отпихиваю пустую чашку.

— Глупо. Мертвые люди руки не высовывают.

— Ой ли? Не хочешь сама проверять — давай-ка уже делай, что велят. И на будущее: когда я тебе говорю «не ходи за мной» — сиди где сидишь.

Люди все исчезают и исчезают. В основном очень старые дамы и больные, которых забрали в больницу, чтоб им стало получше. И некоторые дети. Лена трет щеки, чтобы появился какой-то цвет. Прошлой ночью мы слышали большой шум. А наутро в птичнике появилось много воронов, все трудятся. Я стараюсь не смотреть.

Хефзиба говорит, что был в Библии такой царь, его звали Орив, что означает «ворон». «Когда-то на народ Израиля нападал один ворон, а теперь глядите-ка — все налетели».

У Грет всю неделю странное настроение — то она все крушит и ломает, то уголки на фартуке скручивает и смотрит в пустоту, вздыхает. Нынче утром метет во дворе здоровенной жесткой метлой, и по углам подымаются блеклые пыльные бесы.

— Оставь меня в покое. — Она отталкивает меня в сторону. — Нет у меня времени на пустые разговоры.

Я топаю.

— Хочу сказку.

— Хоти что хочешь, барышня. Плохо дело, правда плохо. Выставляют на улицу, упреждают за неделю без малого — и это после того, как я себе все руки до мяса сбила, работая на твоего отца. И, ясное дело, все должно быть в идеальном порядке, когда великий владыка и хозяин решит вернуться домой. Я до ночи провожусь, укрываючи всю мебель от пыли. — Она выпрямляется, трет поясницу. — И как он с тобой управится, спрашивается? Как он с тобой управится?

— Хочешь, я на плитки водой побрызгаю, Грет?

— Зря ты зубы мне заговариваешь, — ворчит она. — Да и кончились у меня сказки. Ты меня досуха выжала.

Я все равно брызгаю — беру полные пригоршни воды из ведра и лью на плитки, чтобы пыль улеглась. Собираются кучки грязи, в них я потом поиграю.

— А куда ты пойдешь, Грет?

— Домой, — горестно отвечает она. — Больше некуда. Что еще остается делать старой служанке в такие времена, кроме как вернуться к курам своим да гусям, к полям да лесам? Родители умерли, ферма теперь братнина. Конечно, он еще одной паре рук обрадуется, но старая служанка не нужна будет, когда все закончится. — Она очень громко вздыхает. — Сыновья его вернутся — если будет на то воля Божья и они выживут — и примутся за работу. И тогда что? Никому не нужен лишний рот, если не требуются руки, к нему приделанные.

— А куда сыновья ушли?

Грет хватает ведро и выплескивает воду во двор.

— В солдаты. — Она шагает обратно в кухню. — После того, как со мной обошлись, я заслуживаю лучшего кофе из красивой чашки — в последний-то денек. — Она приносит мамину, из гостиной. На чашке розовые розочки, а на ручке — маленький бутончик. Блюдце такое тонкое, что, кажется, просвечивает. Мне молоко наливает в обычную дурацкую детскую кружку.

— Жил да был честный и трудолюбивый солдат, — начинает она, отрезав нам по громадному куску пряника — не успеваю я заныть, — и напали на него разбойники. Украли все, что у него было, а потом выкололи глаза и привязали к ближайшей виселице.

Я так старательно закрываю глаза руками, что забываю глотать и давлюсь, и плюю крошками себе на колени.

Грет хлопает меня по руке.

— Еще раз так сделаешь — и я брошу твой пряник птицам. — Она доливает себе в чашку. — И вот несчастный слепой солдат слышит — крылья бьют. То на виселицу уселись три древних ворона…

— Откуда солдат узнал, что это вороны, у него же глаз больше нету?

— По голосу, глупышка.

— У ворон нет…

— Ты будешь сказку слушать или нет? Ну и вот. Первый ворон сказал своим братцам, что королевская дочка того и гляди помрет и Король отдаст ее в жены только тому, кто сможет ее спасти.

— А если вдруг это дама…

Грет поджимает губы.

— «Но на самом деле, — сказал ворон, — вылечить ее проще простого. Надо только поймать жабу вон в том пруду, сжечь ее заживо и сделать зелье, добавив немножко воды». Тут второй ворон говорит: «Ой, были б люди такие же мудрые, как мы. Вы только послушайте, братцы-вороны. Сегодня ночью с небес падет чудодейственная роса. Промоет слепой глаза ею — и прозреет».

Третий громко каркнул: «Ой, если б только глупый Человек был хоть вполовину такой же мудрый, как мы. Вы же слыхали о великой засухе в городе, правда? А ведь всего-то и надо, что убрать каменную плиту на базарной площади, — оттуда вода так и брызнет, на всех хватит». С этим и улетели вороны ночевать, а солдат, который каждое их слово слышал, промыл глаза бесценной росой, и зрение у него тут же вер…

— Но ты же сказала, что разбойники ему глаза выкололи, как же он…

— Тихо! — ревет Грет.

— Дурацкая история. — Я пинаю ножку стола и складываю руки кренделем.

Грет смотрит на меня поверх чашки.

— Пора мне за мебель приниматься.

— Наплевать. Я знаю, что там дальше. Дурацкий солдат делает вот это все и женится на дурацкой принцессе.

— Ха, там не только это есть. — Грет поднимается из-за стола. — Но если не хочешь слушать…

— Что?

Она опять усаживается, наливает себе третью чашку и отрезает нам обеим еще пряника.

— Однажды солдат, который уже теперь женат на принцессе, повстречал тех разбойников, что жестоко на него напали. На нем, понятно, богатые одежды, и они его не сразу узнали. Но он сказал им, что тогда случилось, и они упали на колени и стали просить пощады. И солдат их не казнил, а отпустил. Если б не они, сказал он, не видать ему теперешней удачи. И потому разбойники решили провести ночь под той виселицей и узнать, не расскажут ли вороны еще каких секретов. Но вороны разъярились. Они знали, что кто-то их подслушал: все, что они обсуждали, сбылось. И они отправились искать подслушивальщика и нашли под виселицей разбойников. — Грет медлит.

Склоняется вперед, говорит тише: — Вороны налетели на разбойников, сели им на головы и выклевали им глаза. Тык! Тык! Тык! — Она слюнявит палец и — тык-тык-тык — подбирает крошки пряника со стола. — Тык! Тык! Тык! Исклевали вороны им лица так, что их потом никто не мог признать, даже их родные матери.

Тут за окном пара птиц, хлопая крыльями и ссорясь, падает с дерева. Я знаю, что это просто дрозды, но все равно бегу к себе наверх и прячусь под кроватью. Посреди ночи рассказываю папе, какой мне приснился кошмар, он очень сердится.

— Эту женщину надо изолировать.

Даниила я не вижу целых два дня. Наконец, хоть мне лучше и скрываться, я иду его искать. Тощее созданье все еще болтается с ним рядом, молчит, но Даниил на меня не смотрит. Что-то у него не так с лицом. Всякий раз, когда я встаю перед ним, он отворачивается.

— Что случилось?

Он прикрывает рот рукой, голос у него приглушен.

— Я упал. Довольна?

— Не глупи. Что на самом деле случилось?

— Не лезь не в свое дело.

Я тяну его за руки.

— Отстань.

Рот у него в крови, недостает пары зубов. Мне вдруг делается очень тошно.

— Это дядя Храбен, да?

— Ты про этого Arschloch[173] с желтыми волосами и здоровенной черной собакой? Который все время улыбается — даже когда тебя бьет? Он тебе не дядя, почему ты его так называешь?

— Мне папа велел его так называть. — Так вышло, что, когда ставишь «дядя» перед чьим-нибудь именем, оно как-то уютнее. — А что он сказал?

— Ничего. — Он все равно проговаривается. — Не ходи туда. Пожалуйста. Дай слово, что не пойдешь.

— Не пойду.

Даниил хватает меня за руку.

— Нет. Правда, Криста. Поклянись, что не вернешься туда. — Он старается не заплакать. Из носа у него течет, он утирается рукавом. — Поклянись! Поклянись! Нет больше никого. Один я остался. Если ты… тоже исчезнешь…

Он пялится на меня, и я надеюсь, что он не видит, о чем я думаю, потому что знаю: мне придется пойти в башню к Храбену — в точности потому, почему Даниил просит меня не ходить. Даниил — мой единственный друг. Я вспоминаю Князя Тьмы, его здоровенные зубы и злые глаза. Он делает, что ему хозяин велит. Вряд ли дядя Храбен велит собаке кусать меня, а вот Даниила даст съесть, не моргнув глазом.

— Не дури. Никуда я не денусь.

— Честно?

В доме рядом с зоопарком, где мы раньше жили с папой, была полка с книгами про ковбоев и индейцев, ее написала дама по имени Май Карл[174]. Некоторые были про Старину Разящую Руку, который стал кровным братом Виннету, индейца апачи. Они вместе пережили множество приключений и храбро сражались с врагами плечом к плечу. Я закатываю рукав.