Суфлер - Анна Малышева

Первым делом она бросила взгляд на стул, где оставила картину Болдини. Та исчезла. Почувствовав жар в сердце, Александра обвела взглядом комнату и тут же обнаружила пропажу. Картина переместилась со стула на письменный стол и лежала лицевой стороной вверх, на свету. Штора была отдернута, и в комнату беспрепятственно падали лучи утреннего солнца. День начинался ясный.

Потрясенная, художница поспешила к столу, позабыв и о том, что находится в чужой квартире, и о том, что ее никто сюда на этот раз не звал. Первым делом она бросила взгляд на красочную поверхность, матово поблескивающую на свету, а затем в сердцах задернула штору, чтобы уберечь картину от лучей. Она кипела от негодования, еще более едкого оттого, что его некому было высказать. «Оставить картину со снятым слоем лака на солнце! Притом, что картина такая “белая”, чуть не наполовину из еле тонированных белил! Что я с ней потом делать буду?! Она же пожелтеет, как столетняя газета!»

Александра вновь отдернула штору и склонилась над полотном, придирчиво осматривая его, как мать осматривает упавшего ребенка, ища следы ушибов. Конечно, ничего страшного не произошло, и белый свет декабрьского московского утра был совершенно не опасен. И все же встревоженной художнице казалось, что ее глаз замечает некие мелкие и очень неприятные перемены в красочном слое картины.

Он как будто вспучился местами под истончившимся слоем лака. Широкий, шероховатый, темпераментный мазок Болдини хранил следы его растрепанной кисти. Это был мазок импрессиониста, преклонявшегося перед японским наивом, презиравшего тончайшие европейские лессировки, столько лет бывшие эталоном совершенства. Теперь структура мазка выглядела, даже на беглый взгляд, еще более объемной. Александра, испуганная и озадаченная, не знала, чему приписать такой эффект.

«Неужели мазок настолько рельефный? Я просто не заметила это под лаком? Да лака-то было много, перебор, как еще холст не провис. Просто преступление, накладывать этакий неподъемный слой на подобную фактурную живопись. Она теряется! Даже я не сразу рассмотрела, с чем имею дело…»

Она по опыту знала, как сложно реставрировать рельефные мазки, особенно в местах их утраты, сколько нервов, терпения и кропотливого труда приходится прилагать, чтобы заполнить пустоты в основе и красочной поверхности, приноравливаясь к оригиналу. Работать приходится при боковом освещении, чтобы внимательно следить за мельчайшей тенью, отбрасываемой налагаемым грунтом, в неудобной позе, со свернутой набок шеей.

«К счастью, здесь грунт и красочный слой совершенно целы. Но почему они так странно выглядят? Раньше было незаметно! Словно в какой-то сыпи…»

То, что наблюдалось под вконец истончившимся слоем желтого лака и впрямь напоминало сыпь, мелкую, как манная крупа, проступавшую сквозь красочный слой масляной живописи. «Сыпь», как назвала ее про себя Александра, располагалась неравномерно. В некоторых местах ее не было вовсе, где-то она гнездилась кучно, образуя целую колонию, и потому была особенно заметна. Если бы эта странная шероховатость была присуща всему холсту, художница, скорее всего, восприняла бы ее как нечто должное, как одну из индивидуальных особенностей картины.

«Что-то странное. – Нахмурившись, женщина подняла картину и вплотную приставила ее нижним краем к оконному стеклу, чтобы на холст упало как можно больше света. – Неладно с краской или с грунтом? Обычно подобные дефекты наблюдаются при написании картины нетипичными или некачественными материалами. Такие полотна довольно-таки быстро начинают стареть и приходят в негодность. Они могут погибнуть в первые тридцать лет жизни или после первой реставрации. Но чтобы столько лет спустя начались едва заметные изменения? И у такого профессионала, как Болдини, который уж что-что, а соблюсти технологию живописи мог без труда?»

– Доброе утро!

Александра едва не выпустила из дрогнувших рук картину, услышав голос за спиной. Обернувшись, она обнаружила на пороге комнаты Петра. Он стоял, скрестив по-наполеоновски руки на груди, и улыбался углом рта – криво и многозначительно.

– Я даже не сомневался, что снова вас увижу! – заявил он.

– А я… не думала, что мы так скоро столкнемся. – Женщина не выпускала из рук картину. – У меня было впечатление, что вы поссорились с братом и куда-то уехали надолго.

– А вот у меня сложилось впечатление, что вы с моим братом очень близко сошлись и еще очень долго нас не покинете! – Издевательская полуулыбка не сходила с лица мужчины.

– Где Валерий? – Александра пыталась не выдать своей тревоги. Она смотрела прямо в лицо собеседнику, говорила сухо и отрывисто.

– Он повез мать в больницу. Вы уже знаете? Эрдель рано утром умер.

– Знаю, – мрачно ответила Александра.

– Вот и ей только что сообщили по телефону. Сразу наступило ухудшение. Она сама решила ехать, все эти дни упиралась. А теперь настояла, чтобы вызвали «скорую».

– Это ужасно. – Внезапно обессилев, Александра решилась положить картину обратно на стол.

Петр проследил за ее движением, настороженно поворачивая голову. Улыбаться он перестал.

– Как видите, я своей миссии, якобы у меня имевшейся, так и не выполнила. – Александра присела в кресло. – В случае смерти Эрделя, как вы считали и как считала ваша мама, к ней должна была прийти я. Но я опоздала… Ее здесь нет, и миссии у меня никакой нет. Сейчас минутку посижу и уйду.

– Зачем же торопиться? – Петр обернулся и прикрыл за собой дверь.

Александра встала, собираясь сказать, что передумала отдыхать и уже уходит. Но женщина онемела, увидев в руке у Петра ключ. Он запер дверь и положил ключ в карман куртки. Александра машинально бросила взгляд на стол и убедилась, что ключ, который передал ей на прощание Валерий, лежит рядом с лампой, как она его и оставила, войдя и бросившись спасать Болдини от яркого света.

– Значит, был второй! – вырвалось у нее.

Мужчина понял, о чем речь, и снисходительно кивнул:

– Конечно, тут все в двух экземплярах, нас же двое братьев, и права у нас на все равные. Но Валера часто предпочитает об этом забывать. Право первенства, знаете. Первородство. Прочие такие дела.

– Хорошо. – Она все еще старалась держаться внешне хладнокровно, хотя ее волнение выдавали и слегка срывающийся голос, и, как она сама чувствовала, искаженное лицо. – Чем я могу быть вам сейчас полезна? Мне лучше уйти.

Петр, словно не услышав, заложил руки в карманы куртки и подчеркнуто неторопливо прошелся по комнате. Не дойдя до Александры двух шагов, остановился:

– Вы удивительная женщина. Вы все время врете и при этом считаете, что я обязан вам верить. Я понимаю еще, когда так поступают недалекие молоденькие дамочки, у которых ветер в голове, которые мужчин считают озабоченными идиотами. Мол, им сам Бог велел врать. Но вы-то не такая. Вы умная. Вас даже Валера зауважал отчего-то.

– Вы ошибаетесь. – Александра тоскливо отвела взгляд. Ей было не страшно, скорее, тягостно оставаться в чужой квартире, в запертой комнате с незнакомым и неприятным человеком. В то, что он способен причинить ей зло, она не верила. Зато остро ощущала исходившую от Петра неприязнь, ощущала, как удушливую, темную волну, то и дело захлестывающую ее, поднимавшуюся все выше.

Мужчина резко, фальшиво хохотнул:

– Ну да, я ошибаюсь. И все же вы пришли к нам, когда умер Эрдель. Зачем? Скажете, это совпадение, я опять ошибся? Вошли в нашу квартиру…

– Дверь была открыта, – поспешила перебить Александра.

– Вошли в квартиру, влезли в чужую комнату…

– Валерий оставил мне ключ! И он обещал, что больше сюда никто не войдет, что ключ всего один! Это его комната, он имел право!

Но ее горячие возражения не произвели впечатления на Петра. Мужчина презрительно пожал плечами:

– Какие у него могут быть исключительные права, не понимаю, ведь квартира наша с ним пополам. Мать ее отписала нам по дарственной. А где и чья комната, в документе не указано. Так что половина этой комнаты тоже моя. Выбирайте любую.

– Я ваших дел не знаю. – Александра судорожно глотнула воздух. От волнения у нее кружилась голова. – Я только хочу забрать свои вещи и уйти.

– Да что тут ваше? – Голос мужчины внезапно повысился и едва не сорвался на истерический визг. – Это барахло, что ли?

Он указал на брезентовую сумку, стоявшую в углу, куда ее и поставила женщина. Картонная папка-портфель, где лежал тщательно упакованный Тьеполо, стояла рядом.

Александра, взглянув на нее, сразу обратила внимание, что пряжка отстегнута. У нее перевернулось сердце.

– Да, это мои вещи, и кто-то их трогал! – воскликнула она. – И я даже не буду спрашивать, кто, второй ключ-то оказался у вас! Мало того, вы картину переставили, со стула на стол, да еще положили прямо на солнце. Она могла погибнуть!

– Небольшая потеря! – фыркнул Петр.

– Для вас-то, очевидно, не великая! А я бы всю жизнь потом работала, чтобы оплатить владельцу убыток!