Суфлер - Анна Малышева

– Об этом, самом важном участке, который чаще всего подделывается, я уже все сказала. Химического анализа состава красок я не имею возможности сделать, да и не стала бы возиться. Мне все ясно. Рассматривать картину в инфракрасных лучах, чтобы увидеть нижележащий рисунок, или делать рентген, чтобы посмотреть на белильный подмалевок, – все это экстренные меры, их принимают, когда речь идет об очень важных сомнениях. А сомнений у меня нет.

– Поразительно, – сквозь зубы процедил Петр. – Как же вы датируете холст Болдини?

– Как полагается, – уже раздраженно ответила Александра. – Середина девятнадцатого века.

– Начало двадцать первого, – бросил мужчина, кривя рот. – Это копия. Холст вы датировали верно, но старые холсты, как вам известно, в больших количествах закупаются, отмываются от грошовой мазни, которая их покрывала, и служат для написания новых «шедевров». А если бы была необходимость реанимировать старый ткацкий станок, чтобы соткать на нем аутентичные холсты, сделали бы и это. Скопировали бы и пряжу. Ставки уж очень заманчивые. Вы-то должны знать.

– Мне непонятно ваше упорство, – пожала плечами Александра. Она неожиданно успокоилась, пафос, с которым разглагольствовал Петр, теперь почти смешил ее. – Вы таким образом ничего не докажете. Холсты покупают, отмывают, записывают заново… Но при чем здесь это? Так можно указать на любого прохожего и заявить: «Это убийца!» А спросят, почему ты так думаешь, объяснить: «Некоторые люди – убийцы. Это – человек. Он может быть убийцей. Значит, он убийца!»

– Вас ничего, совсем ничего не смущает, когда вы смотрите на эту картину? – перебил Петр.

Она уже собралась было ответить отрицательно. А после, ничего больше не слушая, забрать вещи и уйти. Александра уже совсем не боялась этого странного человека и не позволила бы ему встать у себя на пути. Но внезапно женщина вспомнила о «манке» неясного происхождения, которая бросилась ей в глаза этим утром на полотне Болдини.

– Красочный слой слегка деформирован, – сказала она, преодолев внутреннее сопротивление (уж очень ей хотелось навсегда распрощаться с неприятным собеседником). – Условия хранения, вероятно, были далеки от идеальных… Может, лишь в последние годы…

– Покажите, что вы имеете в виду?

А когда она указала несколько участков, покрытых мелкой бугорчатой сыпью, будто топорщившей краску изнутри, на губах мужчины снова появилась улыбка – кривоватая, недобрая. Он молча отвернулся, открыл нижний ящик стола и вытащил, с видимым усилием, тяжелую картонную коробку. Открыв ее, извлек микроскоп – бинокулярный, дорогой, при взгляде на который Александра тихонько вздохнула. Она знала, что такая модель стоит около двадцати тысяч, и не могла себе позволить подобный расход.

– Прошу, – резко произнес Петр, включив микроскоп в сеть.

Не дождавшись ответных действий от озадаченной женщины, он взял картину Болдини и, по-прежнему обращаясь с нею без всяких церемоний, пристроил на освещенный предметный столик так, что участок, пораженный сыпью, оказался под прицелом объективов.

– Справитесь? – все так же отрывисто произнес он, меряя Александру взглядом.

– Что… я должна там увидеть? – У нее отчего-то пересохло в горле, она говорила еле слышно. – Зачем все это?

– Взгляните, полюбопытствуйте. Вам будет интересно. Вы так увлекательно говорили о гонке, в которой участвуют эксперты и мошенники. Перед вами – очередной ее виток.

Она с содроганием склонилась над окулярами и от волнения долго не могла справиться с фокусировкой. Ее стесняло присутствие Петра. Тот стоял рядом, женщина слышала его сдавленное тяжелое дыхание. Наконец она заставила себя успокоиться и медленно навела резкость.

Картина, открывшаяся перед ней, была давно знакома художнице. Каждый раз, когда Александра наблюдала живописный слой под микроскопом, она не могла удержаться от того, чтобы не сравнить это зрелище с крылом бабочки. Те же красочные чешуйки, пылинки, трещинки, хаос, одушевленный общей гармонией. Однако сейчас ее глазу явилось кое-что еще, и она видела такое впервые.

Сыпь, пучившая краску изнутри, имела, как оказалось, не только рельеф, но и собственный цвет. Александра, изумленная, озадаченная, определила его как серо-сизо-голубоватый: именно такая цветовая гамма преобладала в областях, где гнездилась «манка». «Дефект красочного слоя? Но почему он сам имеет окрас?! Снизу проступает более ранняя красочная запись? А если Петр прав и тут внутри имеется нечто, кроме белильной подмалевки? Ведь это не могут быть белила… Белила ни при каких условиях так не выглядят. Это стабильное вещество. Что же тут такое?»

Мужчина, стоявший рядом, как будто услышал ее немой вопрос:

– Впечатляет? Неужели вы и сейчас ни в чем не сомневаетесь?

– Но что это? – прошептала она, не отрываясь от окуляров. – Ни на что не похоже. Какая-то порча… Что-то с грунтом, кажется… Это идет изнутри, будто прорастает сквозь краску!

Подняв голову, она взглянула на Петра и повторила:

– Что это?!

– Суфлер.

Она судорожно вздохнула, ей вдруг перестало хватать воздуха. Видимо, женщина сильно переменилась в лице, потому что Петр забеспокоился:

– Хотите воды?

– Не надо. – Она оперлась о край стола. Белый снежный свет, падавший в окно, вдруг начал причинять мучительную боль глазам. Комната слегка прокручивалась вокруг своей оси, как карусель, которая никак не может остановиться. – Как вы сказали? Это слово…

– «Суфлер», – Петр тоже вздохнул. – Так называется то, что вы видели под микроскопом. Он и есть убийца двоих не старых еще мужчин. «Суфлер» разложил и состарил их легкие так же, как разложил грунт и состарил на полторы сотни лет красочный слой, достоверностью которого вы так впечатлились, что и слушать меня не хотели!

– Это легочная чума?!

– Опять чума! – фыркнул мужчина. – Да откуда такие средневековые страхи! Нет, это лабораторным способом выведенная грибковая субстанция, которую ее исследовательнице вздумалось окрестить этим словом. Особенность размножения грибка в том, что его влияние на среду вначале едва заметно. Невидимо, как присутствие суфлера на театральной сцене.

Встретив изумленный взгляд Александры, Петр рассмеялся:

– Да, такая ассоциация сразу возникла бы у меня, у вас, но она неверна! Девушка, которая работала с этим грибком, совсем не была театралкой. Она интересовалась только своими исследованиями, а если и собирала старинные книги, то они также были по медицине или алхимии. «Суфлер», от французского «souffler», «дуть», «раздувать» – так называли в средние века ремесленников от алхимии, старательных фанатиков, которые действовали всегда вслепую, экспериментальным путем, без конца что-то смешивая и выпаривая… Она-то, сама будучи таким «суфлером» от науки, имела в виду именно это значение.

– Эта девушка, она…

Петр продолжал, как будто не услышав ее робкого голоса:

– Грибок паразитирует на органических материалах животного происхождения. Ему все равно, в чем размножаться – легкие, бронхи, слюна, гнилое мясо, осетровый клей…

– Осетровый клей? – Александра окончательно очнулась от сковавшего ее обморочного оцепенения. – При чем тут осетровый клей?

– Холст, который вы только что рассматривали, написан на грунте, приготовленном из осетрового клея. И этот грунт основательно заражен грибком. Семейный рецепт аппетитного пирога с осетриной и грибками!

Мужчина неискренне хохотнул и тут же замолчал, наблюдая за произведенным впечатлением.

– Вы утверждаете, что это начало нынешнего века? – Александра снова приникла к микроскопу. Сердцебиение улеглось, теперь она обрела небывалую сосредоточенность, голова прояснилась. – Быть не может. Краска старая. Ну да, я вижу, что она старая. Эта сыпь, ваш «суфлер», еще не делает погоды, он только пучит ее изнутри! Во всех прочих местах она старая, и все!

Женщина выпрямилась и с вызовом посмотрела на противника. Она ощущала себя так приподнято, словно ей предстояло защитить честь мундира. «Что он понимает в технологии живописи?! Нахватался где-то чего-то и морочит мне голову! Я вижу то, что вижу! Я дам заключение для любого аукциона, пусть бы оно меня навсегда похоронило, о том, что картине больше ста пятидесяти лет!»

– Сядьте, – приказал ей Петр. Именно приказал, а не предложил.

Ошеломленная его повелительным тоном, женщина послушно опустилась на стул.

– Копия этюда Болдини выглядит на сто пятьдесят лет, но написана при мне на старом отмытом холсте месяц назад, – сурово, глядя в сторону, будто стыдясь своих слов, продолжал он. – У нее, строго говоря, вообще еще нет возраста. Я испытывал вас. Сказал «начало двадцать первого века», значит, ей могло быть и десять лет, и двенадцать… Но вы стали опровергать даже это! К слову, венецианский этюд «Тьеполо» был написан сорок пять лет назад.

Взметнув рукой, словно отбив в воздухе ее бессильный, протестующий ответный жест, мужчина улыбнулся: