Порочные круги постсоветской России т.1 - С.Г. Кара-Мурза

То, сколь причудливым образом могут преломляться коллективные представления о прошлом человеческого сообщества в условиях отсутствия базового социального консенсуса по вопросам его развития, наглядно демонстрирует опыт постсоветской России. Процесс активного разложения утратившего идейную скрепу советского общества сопровождался быстрым распадом уже серьезно дискредитированного официального исторического нарратива. Ослабление политического контроля над информационным полем и наукой практически сразу привело к революции в сфере изложения и изучения отечественной истории. Как грибы после дождя, стали появляться новые научные, квазинаучные и публицистические трактовки прошлого страны. В большинстве случаев критерием их оценки обществом являлась степень их отличия от официальной советской версии истории: чем категоричнее автор порывал со старым видением того или иного факта прошлого, тем он казался объективнее. Вопреки тому, о чем писали в газетах, очень часто ни о каком восстановлении исторической истины речь не шла. Люди просто с удовольствием избавлялись от опостылевшей им версии коллективной памяти, которая фактически умерла, осталась формой без содержания.

Однако на месте демонтированного социального фундамента единого исторического нарратива новый так и не возник. Эта ситуация смещения реальности запустила невиданный по силе процесс деформации коллективной памяти бывшего сообщества советских людей. В сфере исторического знания началась настоящая анархия. Первый и самый мощный удар был нанесен по ключевым системообразующим «местам памяти» советского человека. Таковых, согласно исследованиям социологов имелось три: Октябрьская революция 1917 г., Великая Отечественная война 1941-1945 гг. и полет Юрия Гагарина в космос в 1961 г.90 Количество научных и квазинаучных работ, вышедших в свет в конце 1980 — начале 1990-х гг., в которых приход к власти большевиков объяснялся поддержкой лондонских банкиров и германского генштаба с пересказом истории о пломбированном вагоне, не поддается исчислению. Не столь многочисленными, но не менее характерными были тексты, «развенчивавшие» историческое значение полета Ю. Гагарина.

Наиболее жаркие обсуждения разгорелись вокруг событий Великой Отечественной войны. Бригады публицистов-разоблачителей подвергли разрушительной критике канонизированное при Брежневе видение причин и хода войны. Диссиденты от истории активно развивали концепцию в духе «закидали врага трупами» и при поддержке националистов из республик бывшего Советского Союза убеждали общественное мнение в том, что никакого освобождения Европы от нацизма не было, а имела место всего лишь смена одного оккупационного режима на другой. Читатели открыли для себя писания перебежчика на Запад В. Резуна (Суворова), который утверждал, что 22 июня 1941 г. Гитлер нанес упреждающий удар по СССР, так как Сталин якобы сам готовился к нападению на Германию с прицелом на завоевание Европы.

Удару подвергся весь бывший советский пантеон исторических героев, причем включая и тех из них, кто к советской власти не имел никакого отношения. Так, популярным сюжетом в годы перестройки стало развенчание исторической роли Александра Невского под предлогом его «соглашательской» позиции в отношении Золотой Орды. О собственно советских «кумирах» и говорить не приходится: их сбрасывали пьедестала одного за другим.

Однако наиболее характерным признаком эрозии единой национальной истории было не это. Еще более серьезные последствия имело прогрессировавшее расщепление коллективной памяти народа. Собственно, этот процесс и начался с распада советского народа как общности с последующим разложением групп, его составлявших. Используя метафору Мориса Хальбвакса, можно сказать, что ручьи отдельных историй, частных коллективных памятей перестали вливаться в океан истории страны. В результате грандиозная пирамида представлений о прошлом, которой является национальная история, фактически рассыпалась.

Первым уровнем дефрагментации стало вычленение из единого нарратива историй отдельных этнических образований. Этот процесс развивался одновременно с так называемым парадом суверенитетов начала 1990-х годов. Свою собственную самостоятельную историю обрели не только народы, реально ее имевшие, но и те сообщества, которые до этого не могли ей похвастаться. Так, совершенно неожиданно проснулось до сих пор спавшее самосознание поморов и казаков. Уже существовавшие исторические нарративы некоторых национальных общностей стали обогащаться новыми невероятными подробностями, которые задним числом обособляли их от остальных групп, некогда составлявших единый советский народ. На Украине заговорили об отдельном от других восточных славян происхождении украинцев от древних укров. В Белоруссии в 1991-1994 гг. на высшем уровне реанимировали концепцию генетической преемственности белорусов от Великого княжества Литовского. В Грузии возникла модная версия завоевания страны Россией в XVIII-XIX вв. и т. д.

Но это было лишь начало распада коллективной памяти народа. На следующем этапе процесс ее эрозии затронул идентичность крупных социо-профессиональных групп. Рабочие, интеллигенция, военные, крестьянство перестали связывать свою корпоративную историю с прошлым страны. В информационное поле оказались вброшены образы, которые противопоставляли эти сообщества друг другу, а их всех вместе — тому социально-политическому строю, который они сообща создавали на протяжении десятилетий. Пересмотр истории Гражданской войны и «великого перелома» 1930-х гг. сопровождался персонификацией «виновников» и «жертв», в роли которых поочередно выступали то раскулаченные крестьяне, то репрессированные военные, то высланные из страны интеллигенты. Одновременно началось невиданное до сих пор по размаху стирание коллективной памяти социопрофессиональных сообществ. Те страницы истории, которыми некогда гордились советские рабочие или офицерство, оказались дискредитированы. «Великие стройки коммунизма», целина, БАМ, на которых в свое время трудились тысячи людей, создавая общенародные блага, были объявлены проявлениями нелепой гигантомании, пустым разбазариванием ресурсов. Выдающиеся эпизоды военного прошлого страны, на которых основывала свою идентичность армия, активно выхолащивались. Дегероизировалась история Великой Отечественной войны, развенчивались выдающиеся советские военачальники, педалировалась болезненная для военных тема Афганского конфликта.91

Так процесс разрушения пирамиды коллективной памяти народа дошел до самого основания — исторических представлений конкретного человека. Люди практически в одночасье утратили огромный пласт знания о своем прошлом, который, формировал у них представления о собственной идентичности. Как правило, от старых мифов избавлялись охотно и с энтузиазмом: тиражи «разоблачающей» литературы били рекорды. Однако нового комплексного знания о прошлом народные массы так и не получили. «Лживые легенды» были отброшены, но правдивой информации взамен им никто предложить не смог. Отсюда — беспрецедентная по размаху, но довольно хаотическая кампания за обретение новой идентичности бывшего советского человека. В 1990-е гг. оны приняла самые разнообразные формы: от апелляций к «России, которую мы потеряли», до взрыва интереса к семейной истории и ренессанса религии. В результате канонизированный единый исторический нарратив, который уже в течение десятилетий постепенно терял свою легитимность, за несколько лет в буквальном смысле растворился. Страна фактически утратила национальную историю.

При всем размахе этой «исторической анархии» тенденции пересмотра советского нарратива о прошлом все-таки имели определенную идейно-политическую привязку. Исторический опыт СССР отвергался в первую очередь с либеральных и почвеннических позиций (социалистический антисоветизм, широко распространенный в среде диссидентов 1960-1980-х гг., в 1990-е гг. сошел на нет). За этими идеологическими этикетками крылись два проекта строительства постсоветской России, два видения ее будущего. На первых порах казалось, что в своем антисоветизме они дополняют друг друга. Эпоха до 1917 г. представлялась временем рассвета чудесной страны, которая шла к светлому будущему вместе с другими «цивилизованными» странами Запада, быстро развивалась и демократизировалась. Приход к власти большевиков рассматривался в этой картине как некая аномалия. Следовательно, свержение коммунистического строя должно было вернуть страну на столбовую дорогу цивилизации.

Однако социально-политического компромисса на этой основе, который мог бы дать новое цельное видение отечественной истории, не получилось. Реформы 1990-х гг., направленные на максимизацию наслаждений для части общества, фактически раскололи страну пополам. В одном лагере оказались либералы — те, кто выиграл от реформ. В другой попали все те, кто от преобразований проиграл. Именно в среде этих «аутсайдеров» (которыми неожиданно для себя стала большая часть страны) произошла реабилитация советского прошлого. Возвращение к идеям старого исторического нарратива стало следствием тяжелой культурной травмы, которую получили люди, фактически деклассированные в результате потери коллективной памяти и последовавших за этим социальных потрясений. По одну сторону баррикад здесь оказались и те, кто в годы перестройки активно участвовал в демонтаже коллективной памяти советского народа (почвенники), и многие из тех, кто тогда с безразличием или даже с энтузиазмом за этим наблюдал.