Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Конь-коняшка, беги скоро, конь-коняшка, через реки и горы, конь-коняшка…

– Да замолкни ты уже, окаянный ребенок! – Таисия замахнулась тряпкой на Гошку. – На улице кричи да играй, видишь, плохо сестре твоей.

– Так я ее веселю, печалицу. Хватит киснуть, Нюрка, – Зайчонок бросил посреди избы «коня» и присел на корточки подле сестры, – пошли на реку, там лед встал. Нюрка, хватит лежать, на всех дуться.

Нюра прижалась к стенке, словно желала вжаться в нее, раствориться в потемневших бревнах. Она прикрылась старым одеялом, так что виднелась лишь макушка в платке, синие цветы на ярко-красном фоне. Гошка потянул одеяло на себя, Нюрка резко повернулась, выбросила сжатый кулак, и брат упал на пол, словно соломенный тюк. Она же вновь закуталась в рогожу, будто ничего не произошло.

– Ду-у-ура, – ошеломленно проговорил Гошка Зайчонок, потирая спину. – Не зря муж выгнал тебя.

Нюра вынырнула из оцепенения своего, поглядела вслед брату и залилась слезами. Она сотрясалась крупной дрожью, точно слова брата выбили пробку из кувшина ее горестей. Она слышала разговоры отца и Таськи, скрип двери, Тошкин шепот… Мягкий голос знахарки ласкал уши:

– Здравствуй, Нюра.

Аксинья не дождалась ответа. Она подтащила сосновый чурбачок поближе к лавке, где пряталась от невзгод Рыжая.

Старый, подкопченный, с глубокими трещинами, чурбан помнил и Лукьяна Пырьева, и дочь его Ульянку. Вещи не подвержены хворям и страданиям. Они переживают людей и целые поколения и хранят в себе память обо всех событиях, да только не открывают тайн никому.

Аксинья оглядывала избу Пырьевых-Федотовых, и множество мыслей проносилось в ее голове. Много лет за печкой прятался соболек, и две глупые девчонки издевались над зверушкой… Григорий Ветер, молодой кузнец, приходил к Ульянке за сладким угощением… Аксинья принимала в свои руки Тошку с Аглашей, потом успокаивала подругу, что рыдала над мертвой девчушкой. Изба помнила и Марфу, что помогала вдовцу, и первый крик Гошки Зайчонка, и…

– Долго ты сидеть тут будешь? – Нюрка оборвала плавное течение мыслей знахарки. – Тетка Аксинья, уходи, прошу, уходи… – она всхлипнула.

– Не уйду я никуда. Ты, Анна, и не надейся. Неделю ты так пролежишь, две. А дальше что? – Аксинья прервала речь, будто Нюрка могла дать ей вразумительный ответ. – Семья у тебя заботливая! Бегают вокруг тебя, точно наседки вокруг цыплят.

– И ничего не бегают! Я лежу, и нет дела никому, – Нюрка шмыгнула носом.

«По годам взрослая девка, жена, молодуха на сносях, а точно Сусанна, Нюта моя, свербигузка малая».

– Для каганьки твоего дурное дело огорчение и слезы матери. Говори, что на душе.

– Не бу-у-у-ду, – завыла в полный голос Нюрка.

На крыльце кто-то затопал, но в избу так и не зашел. Видно, Георгий Заяц слушал, что стряслось с его красавицей-дочерью.

После долгих рыданий, отпирательств Нюта вылила на Аксинью рассказ о горестях. Война и невзгоды меняют людей до неузнаваемости. Или в самой глубине иного человека таится гниль? В благополучные годы не видно ее, сияет яблочко. А лишь настают ненастные годы, и тучи затягивают небо, и мороз с ветром раздирают землю, как парша ширится, растет, и от яблока остается лишь кожура и сгнившее нутро. Неужели сгнила Фимкина душа?

Анна Федотова

Всю жизнь свою Нюра думала, что счастье обретет, ставши женой. В доме отцовском не отпускала ее тоска смертная: мать свою любила до слез. Вдыхала ее теплый хлебный запах, могла часами слушать песни и подпевала, гладила рыжую материну косу. Видно, на роду их семье написано несчастье: мать Ульяна девчонкой осиротела, без матушки осталась, так и Нюра лишилась материнской заботы трехлеткой.

Отец, незлобивый, шумный, не мог заполнить пустоту, он вечно занят был Тошкой, возился в поле или овине, мог хлопнуть Нюрку по заду или шутливо назвать Рыжухой, но сердце его отдано было второй жене, Марфе.

Нюра ревновала отца к мачехе, всякую свободную минуту грезила: «Вот исчезла бы мачеха из дому… Раз, и пропала. Отец поискал-поискал ее, да успокоился». Она убегала к подругам, вызывалась помогать брату или отцу – все, лишь бы не находиться бок о бок с кикиморой, что заняла законное место матери.

Неизвестно, чем закончилась бы история про мачеху и падчерицу, если бы не народился Гошка Зайчонок. Нюра не питала особой любви к детям: красные, морщинистые, они орали, зассывали зыбки, дурно пахли. Одна маета от них и докука в доме.

Но Гошка в тот первый миг, когда заглянула она в зыбку, потянул к ней ручонки и скривил уродливый рот в подобии улыбки. Нюра ворчала, кричала на Гошку, называла чумазым отродьем и сорочонком. Она не подавала вида, что брат дороже новых бус, собственных кос и хороводов за околицей. А младший рос ласковым и улыбчивым, по пять раз на дню лез к сестре обниматься, твердил «сестлица холоса», и Нюра не спешила уже к подругам и рада была остаться дома. Мачеха не ревновала Нюрку к первенцу своему да не забывала хвалить перед Георгием: молодец девка, первая помощница.

Нюрка и сама не поняла, как пришла к мачехе с девичьими хворями, как просила совета, как стала относиться с теплом, видела в Марфе не мать, а старшую подругу. Она простила мачехе все обиды и словно бы обрела покой, но…

Померла Марфа, сгорела в один день от голода и неведомой хворобы. И осталась в избе Федотовых большухой братнина жена, растрепа и неряха.

Таисию, Таську, Нюра презирала не меньше брата своего, и подчиняться ей, как хозяйке дома, не было уже мочи. Отец носился с гнилой невесткой, точно с барыней, и защищал перед братниным кулаком, и утешал. Нюрка думала, что нарочно обращал он добросердечие на всех, кроме родной дочери.

Ефим, могучий, взрослый, появился в Еловой на радость и на беду. Как сказочный богатырь, поборол он недругов и Нюркины страхи. Ефим пропитан был духом того загадочного мира, что простирался за пределами Еловой. Нюрка, открывши рот, внимала рассказам о чужой стороне, о ляхах-людоедах, о братьях-казаках, о необъятной Руси. Ее рыжие косы и его жгучие лохмы сплетались воедино, когда прислонялись они друг к другу, обнимались в Нюркиной стылой бане. Она жадно прижималась к нему, дурея от одной мысли, что бывалый мужик обнимал ее своими ручищами, что совсем чуть-чуть – и переступит она порог взрослой жизни. И Нюрка пошла на грех, подчинилась неистовому зову плоти и любопытству.

Слыхала она истории про мамошек, что кувыркались на траве-мураве и приносили в подоле без божьего благословения к позору отцов своих, но не думала,