Волчья ягода - Элеонора Гильм

– Оставь меня с зельями своими, знахарка, – он резко встал, чуть не опрокинул Аксинью и босой прошлепал к иконам. Упрямец.

* * *

Нюта после обеда по обыкновению своему умчалась в деревню, к Зойке на супрядки. Аксинья не выведала у дочери правду, но сердце ее чуяло, что Илюха, старший Семенов сын, – частый гость на девичьих посиделках, и гневалось.

– Ты помолись, Аксинья, помолись. Молитва – она от пакости спасает, душу очищает. Сам знаю, – отец Евод сказал просто, без высокомерия пастыря, и не выше ее в этот миг стоял он – рядом, рука об руку.

И Аксинья оставила немытые горшки, и с заляпанными жиром руками, как была, опустилась на соломенный пол рядом с отцом Еводом.

– Аксинья, Настя рожает! – Павка ворвался в избу, уставился на Аксинью, плечо к плечу молившуюся с батюшкой.

– Так она тяжела была? А почему мне неведомо?

– Да мне откуда знать! – завопил Павка, и ясно было по его возмущенной рожице, что надоели ему бабские дела до невозможности. И мать, и Лукаша, и невестка, у всех свои рассказы, свои женские хвори и прихоти.

– Пойду я, – Аксинья обратилась к отцу Еводу, словно требовалось ей разрешение.

И священник, и она сама знали, что пойдет она к роженице, и никакое слово не остановит ее в том важном деле, которое назначено ей самой природой. И также оба знали, что в его ответе крылось нечто большее – разрешение той вражды, что сковала их с самого явления отца Евода в деревне.

– Иди, Аксинья. Да шепотки и заклинания колдовские не смей вспоминать. Роженицу и дитя ее будущее отравишь диавольским наущением, – грозил батюшка.

Аксинья оставила его речи без ответа. Она затворила за собой дверь и не видела, что отец Евод перекрестил ее спину. Не видела она и того, что после ее ухода при свете полуживой лучины священник выгреб из печи золу. Кряхтя и постанывая, он смазал раны густо и основательно, замотал онучами и лег спать.

Сколь ни противься чужой силе и правоте, беда да болезнь заставят склонить шею. Смелый и честный признает ошибку, спесивый – утаит.

* * *

Темнота уже опустилась на землю, и падал колючий снег, и узкая тропа проваливалась под Аксиньей, а Павка скакал впереди, ловко, точно заяц. Ветер тряс ветви, и падали снежные оплеухи на лицо, за шиворот. Аксинья ежилась от стылости, что заползала под одежду.

Настин крик слышен был задолго до избы Репиных, и по хриплости его Аксинья поняла, что мучилась молодуха давно.

– Параскева, ты чего ждала? Почему за мной так поздно отправила?

Роженицу, по обычаю, устроили в бане, и печь давно прогорела, из окон и двери тянуло. Настю укутали в холщовое тряпье, но по синим ее губам каждый увидеть мог: дитя отнимает последние силы.

– Так не первый ребенок у нее, – неохотно ответила Прасковья. – Думала, сам вылезет, без хлопот и криков. Невелика честь.

И щеки бабы были румяны, и губы жирно блестели, словно отведала скоромного масла. И довольное лицо ее отличалось от бледного изнуренного чела Насти, точно бесово рыло от лика ангела.

– Прасковья! Насте до могилы три шага осталось!

– Так и отмучится молодуха – всем лучше будет.

– Ты помни, Параскева, если умрет Настасья, сживет вас со свету Яков Петух. У старосты в руках кнут, невелик, да с оттяжкой бьет.

– Он сам виноват, порченую девку нам подсунул.

– Мамушка, – застонала Настя.

– Мать ее позовите, да побыстрее, – приказала Аксинья.

– Да на что нам старостиха? За какой такой надобностью? Спит, поди, умаялась, – юлила Прасковья.

– Настюша, помочь ты нам должна. Остались в тебе силы? Хоть самые малые?

– Да-а-а.

– Сядь, Настюша. Увести тебя надобно отсюда, холод тебя сгубит. Прасковья, бери под руки Настю.

– Ты куда нести ее собралась? Дом осквернять?

– Молчи ты лучше. От тебя скверна да от брата твоего, Никашки, – не сдержалась Аксинья.

– Брата покойного ты не касайся. Земля ему пухом.

– Правда и о живом, и о мертвом к слову придется.

Недолог путь от бани до избы, не больше пяти саженей. Здоровый прошел бы и не заметил. А для трех баб, хрипящих от натуги, каждый шаг был терновым. На полпути Настя обмякла, и сознание покинуло измученную плоть. Аксинья и Прасковья тащили ее на руках, обливаясь потом.

– Вроде Настюха худая да легкая, а тащишь, точно пятипудовый мешок, – еле проговорила Прасковья.

– Уморить девку хотела, нарочно. Сознавайся, – задыхалась Аксинья.

– Молчи ты, – испуганно оборвала ее хозяйка.

– Знаю, что золовка – злая головка. Но ты точно царь Ирод, что младенцев убивал.

– Ирод, говоришь, – Прасковья говорила все быстрее, и ее плевки летели Аксинье в лицо. – Невестка моя опять урода родит! Он сразу умрет или пару лет повременит. Где сил взять, чтобы вырастить всех? Своего сына на ноги поднимать надо!

– Доченька моя, лапушка, – дородная Татьяна, старостиха, заскочила в избу и прижала к себе Настю.

Тихая, безропотная, всегда пряталась она за спиной мужа Якова, и Аксинья припомнить не смогла бы сейчас последнего слова, сказанного ей. Другая мать давно бы выдрала последние космы Никашке, настроила мужа против залетной семьи, что ввергла голубку ее в несчастье супружеское и материнское. Старостиха слова худого Прасковье не сказала, мягкая душа.

– А почему такая холодная? Замерзла? Бедная ты моя, – Татьяна грела ее руки, стащила с себя платок и укутала голову и шею Насти.

– В бане заморозить ее хотели, – сказала Аксинья, выбросив последний ломоть их с Прасковьей дружбы. И тот давно плесенью покрылся.

– Худой ты человек, Прасковья. Господь, прости меня, – сказала без зла, будто с удивлением Татьяна.

– Мамушка, ты тут? – Настя очнулась от забытья и через силу улыбнулась.

– Прасковья, давно рожает Настя?

– Так с утра вроде. Она спозаранку, со вторыми петухами орать начала.

– А я не нужен вам? Можно я на реку пойду? – подал голос Павка. О нем забыли в суете и обвинениях.

Все, кроме Насти, не сдержали улыбки. Бабье царство закабалило мальчонку.

– Иди, да к вечеру возвращайся.

– А-а-а, – Настя дождалась, когда Павка закрыл за собой дверь, и зашлась раненой птицей. – Не могу уже! Не хочу-у-у!

Из последних сил она пыталась вытолкнуть ребенка из себя, и кричала, и губы искусала в кровь, и ругалась такими словами, что свекровь ее морщилась, точно от удара кнутом. Лишь глубокой ночью Аксинья приняла ребенка, и шейка его обмотана была пуповиной. Быстрый взмах ножа, перевернутое вниз тельце, резкий удар по гузке – ребенок молчал.

– Говорила я, ничего хорошего, – причитала Прасковья.

– Богоматерь, помоги ты дочери моей, – шептала старостиха.

– Да кричи ты, давай! – Аксинья тряхнула младенца,