Волчья ягода - Элеонора Гильм

Аксинья закуталась в плат так, что снаружи остался лишь нос. Холод проникал под ее одежку, и ноги в добрых сапогах оледенели, словно воды Усолки. Серые тучи затянули небо, и солнце заточено было в их узилище.

Выпавший ночью снег, не примятый санями и ногами путников, вцеплялся в Аксиньины ноги, не желал отпускать, задерживал каждый шаг ее. Ветер, точно дерзкий полюбовник, лез под сарафан и трогал холодными пальцами ее плоть. Мурашки ползли по ногам, животу, спине, и два сарафана и толстая душегрея не спасали ее от ледяных объятий.

Аксинья решила думать о дочери, ее синих глазах, задорном смехе, непокорном нраве. О том, как тесно прижималась она к матери зимними ночами, как спорила с ней, как морщила недовольно нос, как упорна была в своей тяге к Илюхе. Упрямая, своевольная, порой дерзкая, порой жалостливая. Как бы ни спорила с матерью, как бы ни предавала ее в долгих разговорах с отцом Еводом, Аксинья готова была отдать свое сердце за дочь. Ее кровь, ее мука и счастье. Не было заслуги Строганова в том, что народилась она на свет, и Аксинья чуть не крикнула в пустоту: «Отдай мне дочь, волк!» На глазах вскипали слезы и превращались они в льдинки.

Иоанн Златоуст помогал каждому путнику в странствиях его, и Аксинья обратилась мыслями к заступнику. «О святителе великий Иоанне Златоусте! Даруй грешнице помощь и вразумление», и сами собой губы шептали слова молитвы, и каялась она в гордости своей, и в зависти, и в раздорах и просила об одном: остаться подле дочери своей.

Аксинья вытащила краюху хлеба, сжевала ее, не останавливая размеренного шага. Еда упала в живот тяжелым комком. Плоть просила о горячей похлебке, каше или теплом отваре.

Мороз щипал нос, и Аксинья чуяла, что через пару часов пути ввергнется она в то пакостное состояние, когда кожные покровы краснеют, белеют, готовятся к смерти. Пару лет назад знахарка заговаривала и укутывала травяными повязками обмороженные ноги мужичка из Черной заимки. Пальцы отвалились, мужик рыдал и бранил «проклятую ведьму», и воспоминание обожгло Аксинью, она укутала нос, сжала озябшие пальцы в рукавицах. Но Аксинья дойдет до Соли Камской раньше, чем настигнет ее морозная кара.

С детства помнила, что от Еловой до Соли Камской семь верст – расстояние по уральским меркам малое. В былые годы не успевала она сесть в телегу или сани с запряженным мерином, разглядывала леса и поля, пела, болтала, как дорога поднималась в гору – и вот он, златоглавый город.

Сейчас семь верст казались длиной пути, отделявшей землю от неба, рай – от ада.

* * *

Три пути-дороги разделяли жизнь Аксиньи, словно три глубокие борозды на поле.

Первая дорога самая короткая, от родительского дома до избы кузнеца Григория. Сбежала девка из-под замка, словно птица из клетки улетела. Навстречу браку с любимым да желанным… навстречу тяготам и грехам.

Вторая дорога пролегала к скитнице Феодоре. Непростая да веселая, с шутками и бабьими рассказами о нелегкой доле. Скитница сказала ей, что дитя от любимого мужа родить не сможет, изреченья сбылись на радость и горе Аксинье.

Третья дорога вела в Александровский храм. Брюхатая, грузная Аксинья шла за отпущением грехов. Преклонила голову ради будущей жизни, ради нерожденной дочери.

Дорога четвертая, снежная, зимняя, могла для Аксиньи стать последней.

Повалил снег, и ветер закручивал его вихрями и хохотал как умалишенный. Началась вьюга, редкая гостья грудня-месяца. Она словно вознамерилась остановить Аксинью: ветер-злодей толкал в грудь, сбивал с ног, превращал каждый шаг в мучение. Ноги ее болели, силы заканчивались, пот лился по спине и меж грудей, и теплые капли быстро превращались в стылые.

* * *

«Морена», – всплыло тайное имя в памяти. Старуха-смерть и девица-жизнь. Поминали о ней в ночных заговорах и клялись темными ночами. Морена – зима и мороз, конец и начало и поцелуи холода. Аксинья редко шептала имя ее, что проклято было священниками и переходило от знахаря к знахарю, от одного сведущего человека к другому.

Морена не отвечала на ее просьбы, и вьюжные мысли по кругу неслись в ее голове, Аксинья не понимала уже, где заканчивается одна и начинается другая. Скоро Соль Камская, скоро, за поворотом… слышит она звон колоколов… Или в голове звон? А печка прогорела? Если уголек выпал, когда шуровала она кочергой, изба сгорит… Куда дочь приведет… Ногам холодно, холодно, точно неживые они.

Она не видела в снежной круговерти дороги, и шла наугад. Ветер стянул с головы повойник, и, покрутив в воздухе, понес куда-то вдаль, забавляясь, словно малый ребенок с куклой. Аксинья пошла вслед за шапочкой, жалея о похищенной вещи. И следующий шаг ее потянул куда-то вниз, нога провалилась в яму, Аксинья потеряла равновесие и упала.

Она попыталась встать, барахталась беспомощным кулем, снег проваливался под руками и ногами, лип, тянул вниз. И она оставила свои попытки. Снег засыпал ее, точно белый саван. И тепло неожиданно охватило все тело, и сон смежил веки. Заснуть здесь, в мягкой постели Морены, и не тревожиться больше ни о чем. Жизнь – тяжелый путь, и окончание его принесет облегчение. Аксинья забылась, провалилась в сладкую дрему.

– Вставай, дура, – закричал кто-то прямо под ухом.

Аксинья отмахнулась от голоса, свернулась плотным клубком. На улице потемнело, бесновалась вьюга, а ей, точно лесной зверушке, было уютно да тепло в норе.

– Не думал я, что ты, знахарка, такая слабая да скудоумная.

Насмешливый голос не смолкал, он глумился над Аксиньей, бил в самые слабые места, мучил.

– Оставь ты меня в покое, – пробурчала Аксинья. – Спать хочу.

– Заснешь навечно, ведьма. А дочери твоей скажу, что мать ее на дороге, точно нищенка, околела.

– Не посмеешь, – Аксинья зарычала, точно разъяренная собака.

Не отыскать ей спасения от проклятого, ни в жизни, ни в смерти. Он точно змей, посланный искушать Еву и увести ее из райского сада. Десять лет назад его синие глаза, его настойчивость, жалость и нежность ввели ее в грех прелюбодеяния. И с той поры нет Аксинье покоя на белом свете.

– Ты не во мне изъян ищи, а в себе, ведьма. С радостью ты творила беспутство и виновата не меньше моего. Вставай и иди.

Аксинья пыталась встать на колени, и ноги разъезжались, точно не умела она ходить. И в рукавицы набился снег, и ветер насквозь продувал платок и не желал отпускать ту, что стремилась в мир мертвецов. Зачем прогнала Черныша, теплого славного пса? Сейчас он прижался бы