Волчья ягода - Элеонора Гильм

Всегда она совершала нелепые, глупые поступки, расплачивалась за них и…

Наконец она выползла из ямы и застонала, не чувствуя под собой ног. Гадкий мужской голос продолжал издеваться над ней, и обзывал ее, и сулил наказания, и напоминал о ее ошибках. Она выпрямилась и поняла, что замерзла так, что скоро плоть ее не выдержит и сердце не сможет дальше гнать кровь по жилам.

Сколько верст осталось до Соли Камской? Не потеряла ли она дорогу? Может, идет Аксинья уже по белому полю, ведь снег сровнял дорогу и обочину, небо и землю, и в белой круговерти сложно было угадать очертания деревьев и кустов.

Аксинья продолжала свой путь, и шептала яростные ответы Строганову, и вспоминала его синие глаза и синие глаза своей дочери.

Она брела долго. Холод все глубже заползал в нее, и она не чуяла уже обжигающего ветра, снега, что залепил ее ресницы и брови, лип к лицу, лез за шиворот. Она ощущала безумную жажду и ловила белый холод языком. Снег таял, она глотала жгучую воду, но язык тут же становился сухим, горло перехватывало шершавой теркой, и она вновь ловила холодные крупицы.

Она услышала лошадиное ржание. На смену колокольному звону и голосу Строганова пришла новая важда[101], Аксинья не удивилась и продолжила бесконечный путь. Морока казалась подлинной, как сама жизнь: послышался конский топот, скрип саней, которого не мог заглушить свист ветра. Звуки приближались, и Аксинья остановилась и повернула голову навстречу им.

Да, она не ошиблась. Во вьюжном мареве различить можно было две лошади, большие сани и возницу, вжавшего голову в плечи.

– Тпру-у-у. Эй, ты человек иль нечисть лесная? – Возница, укутанный в овечий длинный тулуп, выкрикнул вопрос.

– Я… я… – сколько ни пыталась Аксинья выговорить что-то, замерзшие губы не слушались ее.

– Баба! Экое диво, баба одна да посреди дороги. Видно, нечистая сила – боровуха[102] или лешего женка.

– С-с-ст-о-о-ой, – губы не слушались Аксинью, будто вылеплены они были из замерзшей земли.

– Что за черт, возница? С кем разговариваешь? Совсем рехнулся! Поехали! – куча, обложенная пушниной, издала громкий рык.

– Да погоди ты, боярин, – мужик в овчине спрыгнул с саней, вгляделся в Аксинью.

– По-м-м-мо-ги, – говорила она, но лишь зубы выстукивали смертельную дробь.

Возница вглядывался в запорошенную снегом бабу, точно хотел разгадать какую-то тайну. Снег и ветер бесновались вокруг них в разнузданном хороводе, пели студеные песни, да только старания их были напрасны. Ни возница, ни измерзшая знахарка не замечали вьюжной пляски.

– Фимка, – выпустила последнее облако тепла Аксинья.

Есть на пути каждого человека тот поворот, когда решается его будущность, стоит главный вопрос: жизнь или смерть, пан или пропал. Для Аксиньи Ветер, порывистой знахарки из Еловой, которую материнское сердце погнало посреди мерзлого непогодья за дочерью, настал такой поворот. Не случись Ефиму Клещи, ямщику, провозить важного человека из Орла-городка в Соль Камскую, сгинула бы без следа и последней вести…

* * *

Ефим помог Аксинье забраться в просторный возок. Она залезла под толстую овчину, словно в объятия матери, и сани покатили вперед сквозь стужу и ветер, и не было у знахарки сил даже поблагодарить за спасение – она, разморенная теплом, заснула.

– Эй, просыпайся, мы к городу подъезжаем. – Кто-то тряс ее, и Аксинья неохотно открыла глаза.

Вместе с пробуждением вернулись слабость, и боль в ногах и руках, и ощущение, что ступила на борозду, отделявшую мир живых от мира мертвых.

– А нос ты, солоха[103], отморозила. Без красоты останешься, – не насмешничал, а жалел мужик.

Аксинья пыталась разглядеть его сквозь набухшие веки: крупный, дородный, постарше ее, похож на Акима Ерофеева, отцовского друга.

– Что вам, бабам, дома не сидится? Возле мужа да детей место твое, а не посреди дороги. Иль ты гулящая, срамница? – Он всматривался в ее лицо, и Аксинья, будь у нее силы, рассмеялась бы в ответ: что мог прочесть?

– Не срамница я, не гулящая. Дочку свою ищу… В город мне надобно за ней.

– Ишь как! Кто забрал да зачем? – любопытничал Купец (так стала она его звать).

– Спасибо вам, добрые люди, что спасли меня. Замерзнуть бы мне в сугробе, коли не ваша милость, – Аксинья встала и попыталась поклониться, но сани накренились, и она чуть не упала на Купца.

– Ямщику спасибо говори.

– Мне благодарности ее не нужны, – после долгого молчания снизошел до ответа Ефим. – Из одной деревни мы, земляки.

– Чудеса, Господи, творятся. Посреди дороги подобрали – и знакомы. Расскажу друзьям байку за чаркой меда! Куда тебя, баба, отвезти-то? Глянь, и снег прекратился. – Купец с наслаждением втянул морозный воздух.

Ветер утих, вьюга улетела прочь, оставив после себя лишь мелкие снежинки, что кружились в воздухе, точно ангелы. День еще не закончился, но солнце готовилось к закату.

– К Пантелеймону Голубе, новые хоромы у большой башни на левом берегу Усолки, – бормотала она.

– Я с мест далеких, голубей и ворон ваших не знаю. Ты ямщику скажи, куда ехать надобно.

Аксинья пыталась возражать, говорила, что дойдет сама, благодарила и почти не слышала своего голоса. Купец стоял на своем, и Аксинью довезли до Голубиного – строгановского дома.

Она с неохотой выпростала обмороженное тело из-под теплого покрова и не смогла подавить стон. Ефим подхватил ее на руки, точно желанную деву, прижал на миг и поставил подле высоких ворот.

– Нет в тебе страха, Аксинья, – Фимка глядел на нее с лаской, которую растерял за последние месяцы.

– Есть, Фимка, есть во мне страх, и жгучий он на вкус.

– Ямщик, долго разговоры будешь вести попусту? Ехать надобно.

Ефим ударил кулаком по добрым воротам и, не дождавшись ответа, со всей мочи забарабанил по мерзлым доскам.

– Сейчас проснутся да откроют, – он коснулся ее холодной щеки теплыми губами. – Это моя пригоршня добра. Помнишь? Ты мое злодейство укрыла, грех на душу взяла. А я… Я рад, что уволок тебя от верной смерти.

Сани, постанывая на морозе, уехали. Аксинья стояла и глядела на ворота, за которыми спрятана дочь, которые надобно преодолеть. Никто не спешил их отпирать.

Аксинья попыталась стучать, бить, но в сравнении с зычными Фимкиными ударами стук этот был не громче потрескивания морозного воздуха. Пес во дворе неохотно тявкнул и замолчал.

Стужа сгущалась, Аксинья потрогала нос и не ощутила прикосновения. Еще чуть-чуть, и почернеет.

Аксинья огляделась по сторонам: хоть бы одна живая душа.

– Лукерья! Голуба! Сусанна! – закричала она и стала молотить по воротам. – Нюта, – повторяла она, сползая в сугроб, наметенный возле правой створки ворот.

* *