Волчья ягода - Элеонора Гильм

– В городе всякий мыслит и делает пакости. Ты привыкла, что в Еловой нашей все честно и открыто, – Лукерья взялась ее поучать.

– Люди везде одинаковы. Не мне рассказывать про нутро еловчан. Мои родичи, брат да племянник, лежат в сырой земле не от благости людской, а от неистовой злобы. Во всяком селе и всякой слободе и худые, и добрые люди найдутся.

– А себя и… меня, – Лукерья замялась, – ты к добрым иль к злым причисляешь?

– Мы зла людям не делаем: не убиваем, не воруем, камнями не бросаем, избы не поджигаем. Помогаем в минуту тягости, сплетни не распускаем.

– Мои соседки не согласятся с тобой, – лицо Лукерьи стало печальным. – Много гадостей про меня говаривали. Я не о том говорить пришла.

– Обо мне да о Строганове?

– Да, о Хозяине…

– Что делать со мною собирается? Сколько всего передумала я за эти дни – не рассказать…

– Со мной о таких делах разговоры Хозяин не ведет, а Голуба… – она замолчала.

– Что? Не тяни!

– Голуба говорит, зол Хозяин на тебя. Дочку он от тебя сберечь собирается.

– Значит, выгонит скоро меня? Подальше с глаз…

– Аксинья, ты сама себе беда. Сколько Голуба говорил…

– Все знаю я, – Аксинья окунулась в глупое телячье бешенство, точно дитя, которому родители твердят: «Говорили мы тебе». – Да невдомек тебе, Лукаша, сколько горя и маеты получила я через мужской гонор. Для меня подчиниться Строганову сейчас – точно душу свою в острог посадить.

– Так не склоняй головы, оставайся гордячкой. В Еловую возвращайся да живи бесхлопотно. А дочка здесь останется!

– Лукерья, раньше ты не была такой жестокой.

– Я правду говорю. Хоть и младше тебя на много лет, но советую: уезжай в Еловую с первой оказией. Дай Хозяину остыть. Он вспыльчивый, но не злой. Время пройдет, все сгладится. Глядишь, и выпросишь у него прощение…

– Лукерья, расскажи мне, что знаешь о Сте… Хозяине.

Лукерья ведала немного: лишь то, что мимоходом упоминал Голуба. Максим Яковлевич Строганов по молодости сотворил грех с вдовой. Мальчонку забрал у матери и растил в семье. Когда Степан вошел в мужскую пору, отец превратил вымеска, незаконного сына, в часть семьи Строгановых.

Весь следующий день Аксинья провела в комнате и перебирала, словно яшмовые четки, все, что знала о Строганове, думала, как ей быть. Времени у нее было предостаточно. Лукерья не пускала ее в жилые повалуши, точно ограждала слабую зайчиху от зубастого волка. Или не хотела, чтобы Аксинья вымолила прощения у Степана?

– Ты прозрачная да бледная, на себя не похожа, точно тень. Отлеживайся, радуйся своему безделью, – отрезала Лукерья, когда Аксинья выпрашивала позволения помочь в хозяйственных хлопотах.

Нюта, лишь выдавался свободный час, прибегала к матери и рассказывала обо всем, что накопилось за две седмицы житья в солекамских хоромах.

– У Голубы и Лукерьи живу я, словно царевна. Ем досыта, сплю на мягкой постели в три перины. В первый же день с Лукашей пошли мы на рынок да накупили тканей, тесьмы и лент. За несколько дней справили богатые наряды, – хвасталась Нюта. – А седмицу назад ходили мы в гости к жене солекамского купца, и видала я там множество диковин: часы, что время измеряют, волка страшного, из камня высеченного.

– А Хозяина часто видишь?

– Он дома бывает редко, приходит поздним вечером, когда стражники закрывают ворота меж концами[109] Соли Камской.

– А о чем разговоры вы ведете? Что говорит он тебе? – не выдержала Аксинья.

– Да когда ему со мной говорить? Всегда он занят, насупленный, точно кулаком ударить по столу хочет, да отчего-то не выходит.

Аксинья проглотила тьму вопросов. Дочь все равно не знала ответа ни на один из них. Выкрал Строганов дочь свою, в хоромах поселил, а дела до нее нет. Мужик, одно слово, на что ему девка-то? От сына – толк, он и помощник, и опора мужская. А девка – смех, ленты, слезы да чужое счастье.

После обеда Лукерья смилостивилась над незваной гостьей и разрешила ей смыть грязь и хворь в бане. Аксинья чуяла за собой дурной запах давно не мытой плоти и морщилась, и казалась себя нечистой, поганой, точно вонючий зверь росомаха.

Хоромы строгановские устроены были мудро и со смыслом, как большинство богатых городских домов. Изба соединялась с баней теплыми сенями длиной в четыре аршина[110]. Струганые стены увешаны были ветвями березовыми да рябиновыми, пучками трав. Аксинья не удержалась – потрогала каждую из связок. Неведомый травник засушил и зверобой, и кипрей, и крапиву, и черносмородиновые зеленые побеги, и редкий бадан, и душистый багульник. Точно с сестрами встретилась она, и обнюхивала каждый пучок, и радовалась счастью своему.

– Эх, козьи ноги! Худо тебе, молодуха, што ль? – скрипучий голос раздался за ее спиной, и Аксинья вздрогнула.

– Хорошо мне, отец, душа радуется разнотравью и лесному духу.

– Испуш-ш-шалась, думала, домовой к тебе наведался, нутро твое прош-ш-шупать хошет, – заливался он скрипучим смехом.

Старик немилосердно шепелявил, оттого каждое слово выходило у него забавно. Седой, с лохматой, точно гнездо, головой, он действительно похож был на домового. Сивая, в щепках и пыли борода, согбенная от недуга спина, выцветшие глаза и озорная улыбка, где недоставало многих зубов.

– Так прощупывай, мне не жалко, – подхватила шутку Аксинья. В прошлый раз и словом не обмолвилась она с Потехой, старым слугой Строганова.

– Ишь какая быстрая. Я старый, мне шо там у тебя ш-ш-шупать? Банька готова, с утра топлю, Лукерьюшка приказала. А я каждое словешко ее исполняю.

– Дед, твои ли травы?

– Мои, самолишно скакал по взгоркам да по лугам бегал, – он ухмыльнулся.

– Людей лечишь от хвороб? – Аксинья закашлялась. Колкий бес, что сидел в ее груди, не желал покидать гостеприимную плоть.

– Да куда ш мне! Баньку я люблю непростую, с травным духом. Веники у меня всяк для своего дня и часа. С утра баньку лучше со смородиновым листом, бодрит. На нощь крапиву да лопух, чтоб спалось слаще. А ежели мысли дурные в голове бродят, кручина на сердце навалилась, так сосны надобно.

– Сосну да березу мне давай. – Аксинья получила от старика большой пахучий веник и проводила его взглядом.

Ничего важного слуга не сказал Аксинье, но в баню зашла она, улыбаясь во весь рот. Есть люди, что будто добро и успокоение источают, и всякому рядом с ними тепло становится, горести забываются, точно нечто малое и презренное. Чуяла Аксинья, что немало интересных историй мог поведать ей старик-банщик, родная душа.

Под стать роскошным хоромам Строганова выстроена была и баня. Аксинья