Волчья ягода - Элеонора Гильм

за всю жизнь свою не видала такого богатого убранства. Все стены были обшиты лиственницей, да не вкривь-вкось, а сложной лесенкой. Просторные сени с глубокими кадушками, широкие лавки: хоть спи на них, хоть… Аксинья покраснела от негожих мыслей.

Толстые холстины застилали две лавки, а третья убрана была гладким ковром восточной работы, видно, для Хозяина. Невысокий стол блестел красной древесиной, и Аксинья провела рукой по маслянистой ее поверхности. На ладони остался чудной пряный запах, напоминавший о загадочных местах, где сотворили красоту. Нютке стол пришелся по вкусу, Аксинья не сомневалась.

Она сбросила с себя одежду и проверила защелку, точно мог кто-то нарушить ее одиночество.

Нет тех слов и того стона, который передать может счастье человека, лишенного на долгий срок радости омовения. Горячий влажный воздух, потрескивание догоревших углей в печи, теплая водица тонкими струйками стекает по телу и уносит пот, и болезнь, и печали.

Аксинья терла тело мелким щелоком, полоскала голову в чистой воде и рада была ощущать под ладонями тело свое, исхудавшее, но не утратившее упругости. К радости ее, руки-ноги, исцелованные морозом, не горели от банного жара, выдавала прошлое лишь нездоровая краснота и опухлость. Травы и заговоры исцелили ее, и открой она правду на исповеди, не миновать епитимию и новых обвинений в ведовстве и дружбе с нечистым. Отец Евод был бы недоволен.

Аксинья проводила руками по пышной груди своей, окатывала водой крепкие бедра и живот, избавленный милосердной природой от дряблости. Радовалась она ладной своей плоти в этот миг. Немного красы осталось, самая капля хмеля, и расходовать ее надобно осторожно да с умом.

Аксинья жадно вдыхала воздух, напоенный березовым листом и сосной, и будь ее воля, осталась бы в бане до самой полуночи. Чуть живая от жара и телесной радости, вернулась в горницу.

Дочь пришла к ней на вечернюю молитву и за разговорами и рассказами о городском житье так и заснула на материной постели. Аксинья прижала дочь к себе, гладила пышные косы, благодарила Богородицу за милость ее. После бани да в объятиях дочки знахарка спала, точно младенец, и наутро ощущала себя здоровой и полной сил.

2. Воедино

Аксинья ходила по горнице от угла к углу, от двери к красному окну, точно зверь в клетке. Тело ее устало от мягкой постели, руки жаждали дела. Каждое утро приносила Лукаша ворох тряпиц, утирок, занавесей, одежи для штопки, и глаза Аксиньи устали от мелкой и нудной работы. Она привыкла к разнообразным хлопотам по хозяйству, где одно дело сменяло другое: от печи к реке, от стирки в овин. Лентяйство чуждо было деятельной ее натуре, и игла с ниткой наскучили ей, как и неожиданное заточение.

Аксинья подошла к красному окну, отодвинула войлочный заслон, что спасал светелку от холодного дыхания зимы. В окна по обычаю богатых домов Соли Камской вставлена была дорогая слюда. Скрепленная сотней кованых нитей, она отливала желтоватой зеленью, точно пересушенный подорожник, и позволяла оглядеть улицу.

Напротив строгановских хором располагался высокий терем с замысловатой покатой крышей, похожей на купол храма. Забор защищал двор от лукавых взглядов. Видно, там живут те самые соседки, что невзлюбили Лукерью, Голубину жену. Глядела Аксинья сквозь мутный мусковит[111] и рассолоподъемную башню, которая цаплей возвышалась над хоромами. Соль Камская, шумный богатый город, с детства манил Аксинью своей красотой, пестротой и богатством.

Гостила она у Акимовых, отцовских друзей, слонялась по рынку, слушала скоморохов, молилась в Свято-Троицком соборе… Но ни разу не жила так долго – третью седмицу – в городе. Аксинье захотелось вдруг, несмотря на поздний, ночной уже час выйти на улицу, вдохнуть морозный воздух.

Лукерья оставила в светлице сальную свечу, и ее стойкое пламя освещало комнату. Свеча куда надежнее лучины и много дороже, и ровный свет ее грел душу.

Сон, заблудившись в бесконечных думах, не шел к ней. Аксинья решилась, натянула поверх рубахи душегрею, порылась в сундуке и не нашла своей теплой одежды. Лукерья оставила все в закромах. Аксинья уверена была, что в сенях найдет и шубу, и зимние сапоги, и рукавицы. Она старалась не думать, что скажет хозяйка, заставши ее за ночными странствиями по дому. Аксинья спускалась по узкой лестнице, и скрип ступенек наполнял ее страхом.

Она шла тихо, даже дыхание свое сдерживала, хоть в груди еще похрипывала немочь.

Тише, тише.

Подсвечник подрагивал в руке, и Аксинья казалась себе глупой девкой, что кралась по чужому дому. А в сущности, так оно и было.

Она ступила на последнюю ступеньку и прислушалась. Кухню одолевала темнота.

Ни одной души нет. Никто не помешает ей выйти во двор.

Если бы сейчас кто-то спросил Аксинью, зачем, за какой надобностью она рвется из дома, чуть живая после жара, после грудной болезни, она не нашла бы вразумительного ответа. Знала, что нужно ей выбраться хоть на миг из теплой, душной горницы.

Она крепко держала свечу и медленно продолжала свой путь.

Дверь. Теплые сени. Она возилась, натягивала кожаные чулки и теплые ботинки, путалась в рукавах крытой Лукерьиной шубы. Намотала на голову платок. Сердце колотилось так, словно она забралась в чужой дом за худым делом.

Чуть не уронила свечу, не сдержалась, чертыхнувшись. Как отблагодарили бы ее хозяева, устрой незваная гостья пожар.

Она отодвинула щеколду, гнусно скрипнувшую в тишине, обломала ногти. Открыла дверь, вдохнула воздух. Огромный пес, царивший во дворе, высунул морду из конуры, но, узнав гостью, отвернулся и закрыл глаза лапой.

Мороз давно ушел, спрятался до поры до времени в глухих лесах подле Каменных гор. Аксинья стояла и втягивала сладкий воздух, что пах огурцами, свежестью и чем-то давно забытым. Молодостью ли, счастьем ли?

На Соль Камскую опустилась та благодатная зимняя пора, когда снег укутал землю, забелил все, раскинулся пушистым покровом на домах, деревьях, кустах. Аксинья стояла безо всякого движения, и свеча теплым огоньком освещала двор.

Заметенные клетушки для псов, огромный сарай, конюшня, колодец с крышей в добрый аршин. Ее пронзила глупая мысль: она одна на всем белом свете. Над ней луна, звезды, бескрайний небосвод, на котором места довольно и для Господа, и для Зевса Глафириного, и для всех богов, которым поклонялись пращуры. Аксинья не знала, сколько времени так простояла на крыльце, и покой втекал в ее душу.

Дверь. Щеколда. Сени.

Она стягивала с себя платок, когда услышала чье-то дыхание. Сердце упало вниз, она похолодела. Надеялась, что разбудила Лукерью, чуткую хозяйку, или Пантелеймона Голубу. Но знала, в тот же миг почуяла,