Волчья ягода - Элеонора Гильм

Аксинья стащила платок и бережно сложила его на поставце. Сняла шубу и потянулась вверх до гнутого крючка. Добрая, тяжелая одежка у молодой Лукерьи, слабые Аксиньины руки с трудом справились с задачей. Она раздевалась дальше, точно не было за спиной никого.

Она помедлила. Тот, кто стоял за ее спиной, молчал, и в тишине слышала она его глубокое дыхание. В оцепенении продолжала разоблачаться. Стянула сафьяновые чулки. Тонкая, славно выделанная кожа доходила почти до колен. Богато живет Лукерья, Прасковьина дочь, завидовать ей – желчью изойдешь.

Аксинья двигалась так медленно, словно решила усыпить того, кто смотрел на ее спину, ввести его в оцепенение. Всегда быстрая, ловкая, точно куница, она не ощущала в себе сил. Женщина повернулась и медленно оправила подол.

Строганов смотрел на нее и обвинял своим тяжелым взглядом.

Ждал ее речей, слез, оправданий, мольбы? Ждал, что она будет ноги целовать, о снисхождении молить? Сгибайся, гордая спина. Разверзнитесь, строптивые уста, что так часто обливали помоями благодетеля и отца долгожданной дочери. Прижмитесь к полу, непокорные колени.

Он глядел на нее, и Аксинья не могла понять его взгляда, его намеренья. Синие глаза казались бездонными, как лесное болото.

Она вдохнула, точно собиралась нырнуть в прорубь, и начала уже движение вниз, и открыла рот для мучительных слов о прощении:

– Степан Максимович, я…

– Пойдем, знахарка, не здесь. Холодно тут, точно на Студеном море[112].

Аксинья не решалась возразить: холодно ей было по дороге в Соль Камскую, к дочери, а здесь о стуже и не помыслить.

Печь знакомо дышала теплом, и Аксинья поблагодарила ее ласковое нутро, прогонявшее Морену. Осторожно ступая по половицам, она шла вслед за Хозяином и старалась не думать о его гневе и синих, словно речной лед, глазах, о том, что будет в его горнице.

* * *

Ночь уже спустилась на двор, а Фимка продолжал работать: вычистил весь двор, скотник, накормил лошадей и кур, выправил стойла. Он остановился и угомонил тяжелое дыхание.

Казаки, с которыми съел он пуд соли, насмехались над мужиками, толстозадыми крестьянами: мол, лентяи они и пустопорожний народ. Лишь Фимка Клещи слышал такие слова, нападал он на пустомелю, точно рысь на глупую косулю: неожиданно прыгал сверху, и утягивал на землю, и захватывал в такой крепкий узел, что обидчик просил пощады.

Сам Ефим сызмальства узнал непрерывную рутину крестьянской жизни, где нет места долгому отдыху, ротозейству и глупости. Надежда у человека земли лишь на себя и природу-матушку. Не посадил хлеба вовремя, проглядел и оставил теленочка в холодном скотнике, не заготовил вдосталь сена – жди голода. Береги семью и тех тварей Божьих, что развел на своем дворе и для которых ты как Ной на ковчеге. Тот человек, что считает крестьян людьми низшего вида, щепками, плывущими по реке, не знает главного закона жизни.

Без бояр, попов, казачьих атаманов, купцов, дьяков и прочей шелупони мир устоит и даже выдохнет с облегчением, если кого-то из них заберут раньше времени на небеса. А останется земля без пахарей и сеятелей – вмиг начнутся стоны, голод и кровавые войны.

Отчего Смута на Руси разгорелась? Фимка, тогда зеленый нос, выспрашивал у всех, с кем довелось свидеться за годы метаний и мытарств по матушке-Руси. И с каждым ответом, мудрым или недоуменным, с каждой новой мыслью выхаживал думу: все хуже жилось крестьянам, все туже затягивали они пояса, и при царе Бориске от непогоды и коварства боярского разгорелась война. Счастливы люди деревенские – будет сидеть на троне нынешний Михаил Романов.

Сам он три десятка лет еще не прожил, но казался себе человеком не мудрым – но разумным, злым – не жестоким. Во всем он видел меру – и в мести, и в справедливости.

Фимка долго ждал, когда из головы выветрится казацкий хмель, когда сможет он вернуться к простой и ясной крестьянской жизни. Нет, руки жаждали сабли и ратного дела, тосковали по узде и хрипу боевого коня. Если бы не мать, Фимка утек бы из Еловой – вместе с отрядами, что шли в Тобольск, Тюмень и дальше, в земли инородцев, где удаль и твердая рука в чести, где все справедливо.

А потом появилась Нюрка. Жадная до ласки, бесстыжая, смешная, она смогла пробиться к его железному сердцу. Фимка в первый же день решил, что Рыжая станет ему женой.

Оставалось у него тогда одно важное дело – отомстить за младшего брата, выпустить кровь из тех, кто не пожалел парнишку. Нюрка помогла найти разбойника, своим нежным пальцем указала прямо на убийцу, а потом, глупая, речами неразумными отвратила от себя Ефима.

Кто вкладывает в бабьи уста нелепые слова? Кто заставляет их восставать супротив владык своих? Бог сотворил бабу из ребра Адама, это Ефим ясно помнил из путаных речей попов. Нюрка – из его, Фимкиного ребра выточена, и не ей указывать ему, говорить о том, что верно и праведно.

Фимка за своими мыслями и сам не заметил, как утащил лопаты да скребки в сарай. Утроба бурлила и требовала горячей сытной похлебки. Лишь подошел он к двери, низкой, обитой добрым листвяком, как распахнулась она и ударила его точно промеж бровей.

– Прибить мужа решила? – зарычал он.

Некстати пришлась сейчас Нюрка со своими прыткими движениями и вечным страхом в голубых глазах.

– Матушка, матушка, – она показывала рукой за спину, в избу, и Фимка сразу понял, что там произошло.

Он подбежал к лавке и склонился над Феклой, любимой родительницей, ворчуньей, строптивицей, что схоронила малого сына, упивалась горем, изведала его до самого донышка, но, многожильная, дождалась своего старшего с боевых походов.

– Мать, мать, ты чего, – он тряс ее безвольную руку, гладил лицо и повторял, – просыпайся… Ты чего?

Фекла сейчас казалась куда старше, чем еще час назад: ее лицо, что окрашивалось строгим и своевольным характером, окунулось в серость. Пылавшие на щеках пятна злости и радости, ярости и усталости ушли в землю. Глаза, прикрытые темными, словно старые бревна, веками, не сверкали, рот не изрыгал проклятий или приказов…

– Ефим, Ефим, оставь матушку… Она мертвая. – Нюрка протянула было руку, чтобы коснуться широкой спины, туго обтянутой старым кожухом, но отдернула руку, точно от него шел печной жар.

Мощные плечи задрожали, как от озноба, и Рыжая Нюра поняла, что страшный и суровый муж сейчас рыдает, скорбит о любимой матери.

Как могла его утешить Нюра – нежеланная, постылая жена? Что могла ему сказать сейчас, на разломе жизни? Фимка потерял единственного близкого человека, и не нужны ему ни тихие увещевания, ни