Волчья ягода - Элеонора Гильм

Аксинья закрыла глаза.

Палаш добрался до живота ее и бессильно упал.

Ее слова о любви к дочери, о материнском горе проняли Степана больше всякого плача. Вечность назад забрали его, Степку-вымеска, у матери, забрали навсегда. Как ни ревел мальчонка, как ни упрашивал отца, тот неумолим был. Отрезал по живому сына от матери, без жалости христианской. А Степан сделал то же самое со своей дочерью.

– Разреши в твоем доме остаться, я буду…

– Замолчи, – он заботливо положил палаш, оттягивавший его руку, на стол, погладил, точно ручного зверя.

– Кем угодно буду! Ты не прогоняй от дочери моей, не прогоняй.

Он оторвался от палаша, лучшего клинка, и вернулся к постылому разговору. Аксинья продолжала нести вздор:

– Не буду я тебе перечить, повиноваться буду и…

– Замолкни, ведьма. Как ты меня называла? Волк?

– Я ничего худого не разумела. Я…

Он вцепился в ее плечо левой своей рукой, и Аксинья послушно оборвала несвязную речь. Степан одним быстрым движением оказался рядом, она качнулась и уперлась лицом в его ключицу. Шелковая рубаха охлаждала разгоряченное лицо, и кровь шумела в ушах, точно листва в летнем лесу.

Знала ли она, безмужняя жена, знахарка, ведьма и грешница, когда шла посреди холода в Соль Камскую, что все закончится жаром плоти? Думала ли о Степане Строганове как о полюбовнике? Надеялась ли соблазнить его, заманить в тенета[114] свои, окутать собой?

Она боялась его гневных речей, ненавидела его уверенность и многовластие, она бежала от Степана, словно от низового пожара, проклинала свою слабость и тот сердечный всхлип, когда окуналась в синие глаза и слышала низкий голос.

Где-то там, в самом дальнем закутке души, жила крохотная васильковая надежда. Какая девка или баба, наивная, дурная, не надеется на лучшее? Можно сколь угодно взращивать в себе равнодушие и презрение, мнить себя мудрой и рассудочной… Но для каждой лебеди найдется тот белокрылый лебедь, что украдет у нее всю мудрость.

Аксинья добилась своего, пробудила в Степане память о прошлом, и сквозь злорадство и торжество билось смятенное и кощунственное: «Господи, спаси».

Его левая рука коснулась ее спины, ровно, без напора, как хороший хозяин гладит круп лошади. Давно забытое, проклятое, гибельное желание скрутило, и забилась она птицей в силках.

Десница, неловкая, изувеченная, прижалась к бедру. Аксинья не могла уже вспомнить, когда кто-то последний раз вожделел ее, когда гладила ее тоскующее тело мужская рука. Проживала она самые сочные годы свои старухой, и любовь Семена оказалась пустяшной и бессмысленной.

Степан не говорил ничего, не увлекал ее к постели, просто гладил спину, плечи, бедра, волосы, изгиб ягодиц, гладил ровно и ласково, точно кошка, что языком вылизывает детенышей, и Аксинья чувствовала себя котенком, что лишен был заботы и вернул ее на один краткий миг.

Сусанне, Нютке, девять годков, значит, десять лет назад Степан Строганов вверг ее в грех. Проклятый…

Аксинья подняла лицо и привстала на цыпочки. Ее губы хотели встречи с его ярко-красными губами, ее руки вцепились в его рамена[115]. А он все продолжал гладить ее плоть, и одежда Аксиньина казалась лишней. Мужчина подцепил подол, и женщина подчинилась ему, и бело-синей птицей опустилась на пол рубаха.

Она забыла о дочери, об обидах и долгих одиноких ночах, о своих страхах и его насмешках. Сейчас существовал лишь Степан, и его непритворная ярость, и руки, что не отрывались от нее.

Его язык дождался своего часа, и вторгся в ее рот, и оглаживал зубы без ласки, уже с яростью, что больше пристала Степану Строганову. Давно забытый вкус, терпкий, словно корица, сладкий, точно вино, кружил ему голову, и он выкинул на задворки все накопленные обиды и обвинения.

Грудь охотно ложилась в его левую ладонь, ее спина выгибалась под его руками, ее ноги вплетались в него, и вместо того, чтобы оседлать ее, как кобель суку, без пощады и ласки, он продолжал мучительные движения и злился на себя за слабость.

Она не стонала, не кричала в отличие от гулящих девок, что желают оправдать своими воплями высокую цену. Знахарка громко дышала, вцеплялась в него, точно умирающий, всхлипывала, когда его шуя становилась слишком нахальной. Хотя о каком нахальстве может он говорить? Она вторгалась в его дом, опаивала его зельем, вертела им, словно безусым Ванькой-дураком – напоминал он себе, бессильному.

Змея. Гадюка. Ехидна. Степан стянул порты и рубаху и прижался к покорному телу.

Аксинья не подчинялась, не молила о прощении за прошлые ошибки, не выпрашивала разрешения остаться. Просто ее кожа стосковалась по его рукам, ее ноги не могли не обхватывать его спину, ногти вдавливались в кожу, точно хотели располосовать. Она вся была словно куница, гибкая, верткая, слишком тонкая под его мощным телом. Когда отвечала ему, и дрожала вся, и притягивала к себе жадно, бесстыдно, похотливо, словно Мария Магдалина, он готов был забыть о прошлом и настоящем, об их дочери, об искалеченной руке и гадких зельях.

* * *

Потом, когда желание насытилось, когда ее горячая плоть стала раздражать Степана мягкостью и неясным ожиданием, он коротко сказал:

– Иди к себе.

Мужчина прикрыл чресла теплым одеялом, растянулся на широком ложе. Сквозь полуприкрытые глаза он следил за тем, как знахарка, чуть пошатываясь после его ярости, ищет рубаху. Наклоняется без всякого стыда, открывая ему то, что должно быть сокрыто даже во время соития. Натягивает рубаху на влажное, точно после банного омовения, тело, проводит рукой по бедрам своим, поправляя ее. Он не желал признаться самому себе, что чресла его взывали: «Оставь ее на всю ночь, оставь, оставь».

Ведьма ушла, и ни одна половица не скрипнула под ладным станом.

* * *

Аксинья ощутила, как слезы облегчения полились, и стирала их рукавом льняной рубахи, и благодарила того, кого привыкла ненавидеть. Она не будет сейчас думать о том, чего дальше ждет от нее Строганов. Не будет думать о том, кем станет в этом доме. Не будет думать о слухах и толках, что породит ее пребывание здесь.

Грешницей она жила. Грешницей ей и умирать. Предательское тело с радостью принимало его ярость и отвечало с тем же пылом, и таяло, словно свеча. Она не отказалась бы, оставь Хозяин на ночь, и на день, и на… Аксинья качалась на кровати, глотала слезы, и старалась не смотреть на святые лики, обуреваемая стыдом.

Утром она будет возносить благодарные молитвы Богородице и радоваться каждому дню, проведенному с дочерью. Из-за настырности и дерзости своей она чуть