Волчья ягода - Элеонора Гильм

Настя лежала, смежив веки, и щеки ее ввалились, и рот обметало от невозможного напряжения.

– Неужели померла? – спросила Прасковья.

Аксинья прижала руку к Настиной груди:

– Спит невестка твоя. Умаялась.

Аксинья вышла из Прасковьиной избы, когда холодное солнце уже осветило заснеженные сосны, согнувшиеся березы, укрытые белым одеялом дома, сараюшки, бани. Снег переливался в лучах солнца и белизну свою сменил на кипрейную свежесть. Аксинья, уставшая после бесконечной ночи, оставила за спиной бессилие, шаг ее стал упругим и младым, и руки не наливались тяжестью, и в сердце цвела надежда. И Настя наберется сил, и дочка ее выживет, и, упрямая, как все бабское племя, освободится от хворей и пакостей, что наслал Бог на Никашкино потомство. И Строганов не посмеет забрать Аксиньино дитя.

Она подходила уже к избе своей и знала, что лишь зайдет домой, прижмет к себе дочь, вдохнет ее запах, пригладит каштановые пряди и…

– Аксинья, они… я ничего… а они-то! Господи, прости! – Отец Евод в одной рубахе выскочил на крыльцо и лишился всей степенности и важности.

– Отец Евод, где Сусанна?

– Забрали они ее, недавно забрали.

– Кто забрал? Кто? – Аксинья знала, что нельзя пускать к сердцу лютую стужу, что надо сейчас говорить, выяснять, действовать.

– Богато одеты. Одного из них знаю, с Лукашей венчал. Ухмылка такая у него, беззубая, разбойничья. Мамона[96], прости Господи… Налетел, сказал, что хозяин велел дочь привести.

– Дочка, дочка моя… – Тьма наступала на Аксинью, и сил сопротивляться ей не было.

Лишь на следующий день разлепила она опухшие от слез глаза. Смочила водой пересохшее горло. Отец Евод утешал ее, читал молитвы, призывал к смирению:

– Бог послал тебе испытание. И ты должна с мужеством нести наказание и молиться. И через многодневное покаяние укажет Господь тебе путь.

Аксинья выла и царапала ногтями стены, и молитвы застревали в ее горле. Наказание слишком велико, чтобы она смогла его пережить.

После передышки отец Евод снова начал душеспасительный разговор:

– Диавол овладел твоей душой, Аксинья. Ты хулишь людей, забравших твою дочь, ругаешься так, что не пристало женщине. Покайся.

– Уходи, батюшка. Две седмицы ты у меня живешь.

– Выгоняешь меня?

– Нет, прошу тебя. Не покаюсь я, и нет мира в душе моей. Ненавижу я его люто, и… Лучше вам уйти.

Отец Евод собрал свой нехитрый скарб, перекрестился перед образами, вздохнул, словно не хотел он покидать знахаркину избу.

– Покайся перед отцом дочки своей. В ноги ему падай – вот тебе мой совет, – на прощание сказал и тихо закрыл дверь.

Она осталась одна в своем безумии.

8. Дорога

Аксинья проснулась задолго до рассвета и краткий, словно жизнь снега на горячей печи, миг радовалась пробуждению. Сейчас она сложит дрова в печной зев, высечет огонь, покормит кур, съест краюху вчерашнего хлеба, разбудит дочь…

Аксинья благодарила новый день и Госпо… И память ее споткнулась, и вывернуло ее всю наизнанку от огненной мысли: нет дочери, нет! Как могла она забыть, как могла позволить безмятежности овладеть своим разумом.

Строганов.

Кровопийца. Изувер. Украл дочь.

Она застонала и перевернулась на другой бок. Еще пара часов сна ей не помешает. Потребуется много сил, хитрости, мужества, черт знает какой изворотливости в наступавшем дне.

Нечисть.

Злыдень.

Брыдлый[97] вымесок.

Она ворочалась, словно старуха, и перебирала все ругательства, что хранились в голове ее. Она говорила их вслух, точно помешанная, и не стыдилась худоумия своего.

Шаврик[98].

Славных этих слов не вспоминала с той поры, как играла с еловскими мальчишками, как спорили они, кто изрыгнет больше обзывательств. Оксюша и Ульянка всегда выигрывали, и парни отдавали им пряники или подставляли лбы для щелчков.

Сейчас успокаивала она себя смешными иль непотребными словесами, и каждое из них подходило Строганову. Знала Аксинья, что только закончится внутри ее перебор кличек для Нюткиного отца, как завоет она белугой, закричит раненой медведицей, закаркает злым вороном.

Кромешная тьма чуть отступила, в избе можно различить и стол, и печь, и сиротливую лавку, где спала дочь.

Захлопала крыльями Степашка. Почему Аксинья так и не свернула ей шею? Светлая, крупная курица исправно несла яйца, кудахтала на соседок, и всем была хороша, кабы не ее тезка.

Аксинья с кряхтением встала, босыми ногами прошлепала по ледяной соломе, выстилавшей пол. Не было сил натягивать шерстяные чулки. Кончились силы жить.

Она споткнулась на ровном месте, выругалась, помянув черта, перекрестила рот. Вовремя отец Евод покинул знахаркину избу, сегодняшние речи не предназначены для ушей, исполненных благодати.

В подпечье[99] не нашлось дров. Во вчерашнем угаре Аксинье было не до хозяйственных забот, а отец Евод не позаботился о запасах, растревоженный исчезновением Нюты. Аксинья выгнала постояльца, а сейчас ощутила нечто, отдаленно похожее на сожаление: отец Евод и насолил, и наперчил ей, но было в его присутствии что-то успокаивающее. А сейчас осталась она одна-одинешенька.

В ночь на Иоанна Златоуста[100] крепкий мороз обрушился на пермские и уральские земли куда раньше срока. Народ шептался, что впереди долгая и гибельная зима, что грядет нападение на слабое Московское государство, что молодому царю Михаилу Федоровичу грозит беда. Но их досужие выдумки мало кого волновали. Аксинья за слова эти не дала бы и плесневелого хлеба. На нее обрушилась беда, и казалась она страшнее всех возможных несчастий государства.

Мороз искусал лицо, руки, залез под легкую душегрею, насмешничал и тормошил. Аксинья нагребла тощую охапку дров, увидала, что в поленнице изрядно убыло. Вечность спустя дрова в печи разгорелись, заполнили дымом избу – сырые, промозглые, от них самый угар.

Аксинья кашляла, ее внутренности словно разрывало на клочки, рвало на части и душу. Прошло время, дым улетел через оконце-продух. Аксинья жевала хлеб и не ощущала ни запаха, ни вкуса, ни сытости.

Куры клевали зерно и крошки, негромко кудахтали. С ними-то что делать? Твари Божьи, хоть скудоумные и вздорные. Мороз просунет любопытный нос в покинутое человеком жилье, замерзнет птица в избе, не топленной день-другой.

Она быстро увязала в узел скудные пожитки, выгребла из сундука мешочек с перетертыми травами, что чудом спасены были от неистовства отца Евода. На себя надела рубаху, два сарафана, старый теплый тулуп с Прасковьиного плеча, толстую душегрею, повойник зимний. Сверху укуталась в толстый плат для пущего тепла, прихватила рукавицы из овечьей шерсти. Чулки, высокие сапоги с доброй кожи, справленные прошлой зимой по дочкиному настоянию. Зима не любит опрометчивых и глупых.

Аксинья проверила печную заслонку, разворошила обугленные полешки, завернула