Волчья ягода - Элеонора Гильм
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Черныш, задрав хвост-бублик, крутился возле хозяйки, поскуливал душевно, перебирал лапами, заглядывая в глаза, точно нищий на паперти.
– А с тобой что делать-то, черный бес? – Аксинья присела возле пса, потрепала его по холке.
Она прижалась к теплой шкуре и закрыла глаза. Черныш изворачивался, лизал ее щеки, точно целовал любимую на прощание. Пес извалялся, по своему обыкновению, в опилках и соломе, пах прелостью и грязью, но благодушие его и бесконечная любовь вселяли в нее силы и уверенность, что настанет рассвет.
– Пойдем, псинка, пойдем, мой хороший, – хозяйка освободила его от веревки, и Черныш побежал впереди нее, словно указывал дорогу в румяном мареве.
Аксинья проклинала свое мягкосердие, из-за него потеряла время – отправилась в Еловую, чтобы решить судьбу куриного племени. Таисия лишь вытаращила коровьи глазищи, и недостало ей ума спросить, почему знахарка сама не могла приглядеть за птицей. На то и был Аксиньин расчет. Тот же Тошка задал бы тьму-тьмущую вопросов, насторожился…
– Мужики-то мои спозаранку в лес уехали, за дровами, ветками… да Бог знает чем, – делилась Таська.
Она не поворачивала к Аксинье лица своего, склонялась над столом, и Аксинья сквозь печали свои заметила, что голос у молодухи печальный, вид потерянный, точно у напакостившего ребенка.
– А ты, Аксинья, в дорогу, что ль, собралась? Узел в руках, – запоздало додумалась Таисия, правый глаз молодухи заплыл, и веко превратилось в багровую припухлость.
– Я до Александровки, к роженице позвали.
– Агась.
– Антону скажи, что прошу его за псом приглядеть.
Таисия кивнула и скривилась при упоминании о муже, точно съела горсть клюквы. Она вышла за ворота проводить Аксинью, и сын, Гаврюшка, увязался вслед за Таисией в одной рубашонке. Хозяйка помахала рукой и несколько мгновений стояла, глядела Аксинье вслед, положив руки на живот.
– Холоно, – ныл Гаврюшка, а мать не обращала на него внимания.
Таисия не удивилась тому, что знахарка направилась в сторону Соли Камской, что оставила пса людям без особой надобности. Таисия прислушивалась к себе, к плоти своей, измученной и возрождавшейся одновременно. Не до того ей было.
Черныш увязался за хозяйкой, Аксинья властно махнула в сторону Зайцевой избы. Пес отвечал поскуливанием.
Взять его с собой? И защита, и подмога, и тепло? А что ж с ним делать там, в чужом городе, в чужом доме? И ее-то выгонят, как блохастую суку…
– Негодный, брысь, – прикрикнула она на пса, и он не посмел ослушаться и пошел, поджав хвост, в избу к навязанным хозяевам.
Таисия стояла в воротах безучастной колодой, малый сын ее куксился рядом, но не осмеливался оторваться от материнской руки. Черныш подбежал к Таисии, ткнулся во влажную руку, дружелюбно тявкнул. Она и не посмотрела на чужого пса, погрузилась в невеселые думы. Вряд ли кто-то из друзей детства узнал бы сейчас в серьезной молодухе смешливую ветрогонку Таську.
* * *
Метель выла за окном, точно демоны собрались на чьи-то поминки. Нюрка закуталась с носом в теплое одеяло. Хаяла Таську за дурную стряпню, а сейчас все бы отдала, только бы оказаться в Еловой, в славном доме отца. В тот мерзкий день, когда Фимка забрал ее с отчего дома, Нюра прихватила с собой пестрое одеяло с гусиным пухом, память о матери и счастье.
Услышав ее тоску, каганька в животе завозился, пару раз ощутимо пнул ее, словно пытался отбить память о прошлом.
– Не получится, жеребенок, – ласковый шепот ее обращен был не наружу – в утробу.
Несколько месяцев звала она жеребенком того, кто зародился от блуда с Фимкой Клещи, он пинал мать с упорством ретивого скакуна.
– Спи, окаянная. Что ты там бормочешь, Нюрка? – Свекровь услышала ее мысли.
Или она говорила с жеребенком вслух?
– Слышишь, как ветер воет? Страх меня берет.
– А чего бояться-то? Изба крепкая, сынок подновил да утеплил, золотые руки… Спи сладко да не храпи.
– А там, за стеной, что творится! Господи, помоги!
– За мужа своего переживаешь, места себе не находишь? А, Нюрка – дьяволово семя?
Свекровь лучше, чем кто-либо на всем белом свете, понимала, что жизнь семейная у Нюрки с Фимкой не задалась. Рыжая даже восхищалась порой хитрой бабой, которая немалыми усилиями создавала в их доме видимость благополучия. О том, что перере́зало острым клинком на две неравные части жизни всех троих, не говорила. И рты молодым затыкала почище кляпа. А знала, все знала!
– Каково Фимушке в пути-дороге? Сквозь снег и метель? Ох, места себе не нахожу. Не в добрый час согласился он на ямщицкое ярмо.
– Для него – в самый раз дело.
– Ох, тебе лишь бы пореже мужа видеть… Слушай меня, девка, – Фекла села на лавке, и седые неприбранные ее волосы торчали, словно взъерошенная копна сена.
– Слушаю, матушка, – привыкла уже Рыжая Нюра величать так свекровь. Давилась, кашляла, а чудно́е слово обращала к старухе: та требовала уважения. А последнее время «матушка» срывалось с уст само собой, без понуки.
– Забудь ты, что было. Да и не было-то ничего худого: за зло всяк должен отплатить. Отец Евод сказывал: глаз вырвали – тем же отплати гаду.
Нюрка не стала спорить со свекровью, одобрительно агыкнула, положила руку на живот и ощутила мягкий толчок. Жеребенок опять брыкался, топтал мать изнутри, точно рвался из ее теплой утробы.
– Рано еще, рано. Жеребенок, родненький, нечего тебе здесь делать… Холод, ярость и смерть кругом, – теперь Нюра говорила внутрь себя, чтоб свекровь не услышала.
– Вставай да печь топи. Ишь разлеглась, – пробурчала Фекла. – Златовуст поможет, сегодня Фимушка возвернется из поездки.
Нюрка за растопкой старой печи, стряпней, шитьем, заботой о телочке и гусях не забывала о главном: просила все силы небесные, чтобы муж забыл дорогу домой. Она не молилась о его смерти – одна мысль об этом стягивала ей сердце. Она молилась о том, чтобы муж, любимый муж, был от нее как можно дальше.
* * *
Аксинья прошла через родную деревню и не встретила ни единой души: стар и млад сидели в теплой избе, лишь такой упорный мужик, как Георгий Заяц, мог отправиться в лютый день в лес. Мороз, суровый повелитель уральской зимы, крепчал, и со Златоустова дня вся жизнь в деревьях, кустах, травах замирала.
Мороз устал в одиночку издеваться над живым и неживым да позвал себе в пару ветер. Тот по-разбойничьи засвистел в ветках берез и сосен, что заснеженными старухами росли вдоль дороги. Вступил он в игру и с дурной бабой, которая брела по дороге от Еловой до Соли Камской,
