Воспоминания дипломата - Юрий Соловьев

   Я намеревался пробыть в Белграде три дня, но эта балканская столица мне настолько не понравилась, что я решил покинуть ее на следующий же день, сказав себе, что для меня из сербских столиц вполне достаточно Цетине и что оставаться дольше в Белграде не для службы, а для личного интереса нет оснований.

   В Вене я побывал у нашего посла графа Петра Капниста и от него узнал подробности несколько мелодраматического появления в посольстве весной 1905 г. князя Николая Черногорского с требованием об отозвании меня из Цетине.

   Я покидал Балканы с особенно неприятным чувством. Мне отнюдь не хочется выставлять себя пророком, но с тех пор меня постоянно преследовала мысль, что на Балканах завязывается крайне опасный для России политический узел. Невольно мне вспоминались слова трех моих бывших начальников - барона Розена, Ону и Гирса, относившихся крайне отрицательно к балканской политике Петербурга.

   Царская Россия поочередно покровительствовала всем балканским странам и проводила там своеобразную систему "политических качелей". Иногда царская дипломатия заходила и дальше. Мне помнится строгая телеграмма графа Ламздорфа, которую я должен был сообщить цетинскому правительству по поводу его намерения заключить договор с белградским. В телеграмме говорилось: "Лишь одна мощная покровительница славян Россия знает, какого рода договоры должны быть заключаемы между славянскими странами". Это уже было прямое вмешательство в дела этих стран, и подобное вмешательство не могло не задевать самолюбия балканских правителей. Плачевные результаты такой политики царской России всем хорошо известны.

   Между тем в Петербурге этого не хотели понять. Так, заключенный в августе 1907 г. русско-английский договор, до известной степени урегулировавший наши взаимоотношения с Великобританией в Азии, снова развязывал Петербургу руки на Балканах, и можно было ожидать возобновления наших экспериментов на Ближнем Востоке. С одной стороны, в 1907 г. произошло упомянутое подписание русско-английского договора, а в 1908 г. - свидание Николая II с Эдуардом VII в Ревеле. С другой же стороны, началось наше вмешательство вместе с другими державами в македонские дела. Все это происходило на фоне вновь ожившего перед глазами петербургских политиков и в том числе Извольского исконного босфорского миража. Мы снова шли на эту приманку, столь опасную для нас в руках наших врагов, в особенности Англии, начавшей разыгрывать новую для нее роль - друга России. Такова была политическая обстановка и таковы были мои личные настроения, когда я приехал в середине февраля 1908 г. в Петербург.

Бюро печати (1908-1909)

   Как я уже говорил выше, мое решение принять назначение в Петербург было в высшей степени опрометчиво. Я не учел того, что при несогласии с общей линией Министерства иностранных дел гораздо удобнее вести дипломатическую работу за границей, чем работать в непосредственной близости к министру. В мое оправдание я могу лишь сказать, что в Бухаресте я не мог себе отдать отчета, насколько Извольский успел уже потерять чувство меры, стремясь вести личную политику и во что бы то ни стало ознаменовать свое пребывание у власти блестящими успехами в международных делах. Если графа Ламздорфа как министра иностранных дел стесняла в его деятельности придворно-канцелярская рутина, то Извольский, мнивший себя великим европейским дипломатом, совершенно игнорировал внутреннее положение России, еще так недавно проигравшей русско-японскую войну. Если в 1906 г. в области внешней политики я застал в Петербурге настроения, клонившиеся к соблюдению возможной осторожности (политика "человека на заборе") по отношению к борьбе двух больших европейских группировок, имевших свои центры в Париже и в Берлине, то в 1908 г. позиция Петербурга была уже совсем иной. В силу искусной политической игры Эдуарда VII влияние Парижа и Лондона окончательно сменило былую роль Берлина в столице на Неве, а потому мои взгляды и убеждения, подкрепленные балканским опытом, не подходили больше Извольскому и его окружению. Мне после приезда пришлось в этом убедиться, и притом весьма неприятным образом.

   В мои новые обязанности как управляющего бюро печати, помимо редакторской работы по ежедневному выпуску "Обзора печати", входил прием главным образом иностранных корреспондентов. С ними, конечно, приходилось соблюдать весьма большую осторожность, чтобы не разойтись в чем-либо с министром, но я попался на одном из первых же посещений не иностранного, а своего, русского журналиста А.А. Пиленко. Я его знал уже несколько лет. Между прочим, в свое время он всячески защищал меня на столбцах "Нового времени" в связи с моим цетинским инцидентом. Принял я его как своего хорошего знакомого, с которым можно было говорить откровенно. Я был уверен, что он зашел ко мне отнюдь не для того, чтобы получить интервью, а тем более не с целью поместить это интервью в печати без моего ведома. Но оказалось, что дело обстояло именно так. Пиленко успел сделаться одним из самых ярых застрельщиков германофобской политики, и в этом его поддерживал бывший управляющий второй экспедицией А.А. Гире. По-видимому, он с неудовольствием уступил мне свое место в министерстве и постоянно в силу своих близких отношений с Извольским продолжал вмешиваться в дела бюро печати. В разговоре с Пиленко я не скрыл от него своего глубокого убеждения в опасности принятого нами курса, в особенности подчеркнул ему всю нежелательность наших выступлений в Македонии, которые совершенно не согласуются с общими настроениями в России, крайне утомленной японской войной и к тому же переживавшей в то время, после первой революции, глубокий внутренний кризис.

   Результаты посещения Пиленко не замедлили сказаться. Через два дня ко мне в неурочное время явился курьер Извольского с предложением явиться к министру. Между мной и Извольским разыгралась весьма тяжелая сцена. Он держал в руках гранки "интервью" Пиленко со мной, которые, по словам министра, Гире успел в последний момент перехватить в редакции. Оказывалось, что я шел в изложении своих взглядов "совершенно вразрез с политикой министра" и что я "компрометирую эту политику". Крайне пораженный предательством Пиленко и Гирса, я воспользовался докладом вошедшего курьера о прибытии английского посла, чтобы подняться и откланяться. Я вышел из кабинета Извольского с намерением уйти на заграничную службу, а во-вторых, серьезно объясниться с нововременцами и, в частности, с Пиленко по поводу выпада последнего.

   В тот же вечер я заехал в редакцию "Нового времени". Прежде всего зашел к старику Суворину, которого пытался заинтересовать общим международным положением, указывая на то, что его газета в области внешней политики стоит на опасном пути, что она не столько ведет травлю против министерства, сколько изо дня в день науськивает общественное мнение против Германии. Это неизбежно должно привести к войне. По моему мнению, это едва ли входит в намерения маститого издателя "Нового времени", каковы бы ни были его отношения к Министерству иностранных дел. Затем я его посвятил в мой инцидент с Пиленко, указав на совершенно недопустимый прием, примененный им в отношении ко мне, - прием, близкий к доносу. Думаю, добавил я, что представленные за моей спиной министру гранки не предназначались для помещения в газету, а служили лишь видам самого Пиленко. Суворин мне ответил, что он не вмешивается в дела иностранного отдела своей газеты, что этот отдел лежит на ответственности двух сотрудников газеты - Егорова и Пиленко - и что я должен переговорить по этому поводу с ними, "там внизу, в нижнем этаже", добавил он, показывая на пол своего громадного кабинета. Затем Суворин заговорил со мной вообще об иностранной политике. Я был поражен тем, что он не придавал значения моим опасениям о возникновении европейского конфликта. Наоборот, он долго и с большим подъемом говорил о надвигающейся "желтой" опасности, придавая ей актуальное значение. По-видимому, в этом отношении он находился под влиянием одного из видных сотрудников газеты - Меньшикова, который поместил о Китае ряд блестяще написанных, но несерьезных статей. Во всяком случае я убедился, что, преднамеренно или нет, Суворин отгородился от иностранной политики, проводимой в его газете, и не хотел вмешиваться в конфликты иностранного отдела с министерством иностранных дел, а также, в частности, в мой инцидент с Пиленко.