Воспоминания дипломата - Юрий Соловьев

   В тот же вечер я заехал в редакцию "Нового времени". Прежде всего зашел к старику Суворину, которого пытался заинтересовать общим международным положением, указывая на то, что его газета в области внешней политики стоит на опасном пути, что она не столько ведет травлю против министерства, сколько изо дня в день науськивает общественное мнение против Германии. Это неизбежно должно привести к войне. По моему мнению, это едва ли входит в намерения маститого издателя "Нового времени", каковы бы ни были его отношения к Министерству иностранных дел. Затем я его посвятил в мой инцидент с Пиленко, указав на совершенно недопустимый прием, примененный им в отношении ко мне, - прием, близкий к доносу. Думаю, добавил я, что представленные за моей спиной министру гранки не предназначались для помещения в газету, а служили лишь видам самого Пиленко. Суворин мне ответил, что он не вмешивается в дела иностранного отдела своей газеты, что этот отдел лежит на ответственности двух сотрудников газеты - Егорова и Пиленко - и что я должен переговорить по этому поводу с ними, "там внизу, в нижнем этаже", добавил он, показывая на пол своего громадного кабинета. Затем Суворин заговорил со мной вообще об иностранной политике. Я был поражен тем, что он не придавал значения моим опасениям о возникновении европейского конфликта. Наоборот, он долго и с большим подъемом говорил о надвигающейся "желтой" опасности, придавая ей актуальное значение. По-видимому, в этом отношении он находился под влиянием одного из видных сотрудников газеты - Меньшикова, который поместил о Китае ряд блестяще написанных, но несерьезных статей. Во всяком случае я убедился, что, преднамеренно или нет, Суворин отгородился от иностранной политики, проводимой в его газете, и не хотел вмешиваться в конфликты иностранного отдела с министерством иностранных дел, а также, в частности, в мой инцидент с Пиленко.

   Я спустился в нижний этаж, где нашел Егорова и Пиленко. Последний вышел ко мне весьма сконфркенным, говоря, что у него болят зубы. Во время всего нашего разговора он держался рукой за щеку. Сознавая характер своего поступка, он, по-видимому, ожидал, что я применю к нему методы личного воздействия. Об этом я, однако, не думал. Мой личный, весьма, конечно, для меня неприятный инцидент отступал на задний план перед мыслью о том, что петербургское общественное мнение, находившееся в то время под сильным влиянием "Нового времени", настраивается группой лиц в весьма опасном направлении и что на моей обязанности лежит сделать все возможное, чтобы переубедить тех, которые вершат это нехорошее дело. К сожалению, я видел перед собой или людей, далеко не доросших до роли руководителей общественного мнения, или же совершенно беспринципных журналистов, ведущих свою кампанию из-за каких-то личных расчетов. Мне потом неоднократно приходилось говорить со многими из тех, которые так или иначе соприкасались с внешней политикой царского правительства в 1908 и 1909 гг., но обычно я натыкался на полное нежелание понять серьезность положения. Как это ни странно, в области внешней политики большее понимание проявляли черносотенные элементы и их органы печати вроде "Земщины", "Колокола" или "Гражданина", но, во-первых, я им не сочувствовал и поэтому не мог поддерживать с ними близкие отношения, а во-вторых, этих газет почти никто не читал. Во всяком случае помещаемые в них статьи не переводились изо дня в день в иностранных представительствах, как это было с передовыми статьями "Нового времени". В посольствах полагали, что эти статьи - официозное выражение взглядов петербургского правительства. В международной обстановке отдавали себе отчет как крайние правые, так и крайние левые круги, но у последних в то время не было легальных органов печати.

   Таким образом, я убедился, что мне с "Новым временем" не сговориться, а к тому же я прекрасно сознавал, что возле меня неизменно действует ставший моим врагом после приезда в Петербург А.А. Гире, имевший влияние на Извольского. Нас с Гирсом резко разделяли не столько какие-либо личные счеты, сколько противоположность в политических взглядах и в оценке внешней обстановки. Мне уже как-то приходилось упоминать об образовавшемся после созыва I Государственной думы Клубе политических и общественных деятелей. В нем и вокруг него образовалась группа лиц, в которую, между прочим, входил и Гире. Члены этой группы по их партийной окраске были по преимуществу кадетами, октябристами и мирнообновленцами. В области же внешней политики они были так называемыми "неославистами".

   Ориентировались они главным образом на поляков и сербов. В частности, со времени открытия Думы в Петербурге и Москве довольно видную роль стали играть поляки, давшие в Думу ряд весьма способных представителей польского коло. Среди них были Дмовский, Добецкий, Скирмунт (будущий польский министр иностранных дел), князь Святополк-Четвертинский, члены Государственного совета граф Велепольский и Шебеко и некоторые другие. Подобная ориентация не могла не казаться мне чрезвычайно опасной, так как я знал и Польшу, и Балканы. Что касается последних, то для меня было ясно, что из двух враждующих между собой славянских племен к нам были гораздо ближе болгары, а не сербы и что польско-сербская ориентация неизбежно должна привести нас к кризису.

   Как бы то ни было, я не считал нужным даже после столкновения с Извольским добровольно покидать свой пост управляющего бюро печати. Я был уверен, что Извольский не решится меня сместить, а в Петербурге все же можно было перед новым отъездом за границу разобраться в господствовавших у нас настроениях. Во всяком случае мое положение в министерстве стало весьма затруднительным, и мне пришлось проявлять большую осторожность и уклончивость в отношениях с коллегами. Довольно сильную поддержку я нашел в лице моего старого знакомого товарища министра иностранных дел Н.В. Чарыкова. Как государственный деятель, он, впрочем, стоял не очень высоко, но был вполне порядочным и разумным человеком. К тому же положение самого Извольского не было в то время прочно, а вскоре после его неудачных переговоров в Бухлау стало еще более шатким. В Бухлау его обошли не столько австрийцы, сколько англичане, на которых он при своем самомнении наивно возлагал надежды, что они дадут ему возможность осуществить давно взлелеянный в Петербурге план захвата проливов.

   Известно, как плачевно для нас кончилась сделка Извольского в Бухлау, после которой австрийцы окончательно присоединили Боснию и Герцеговину, а мы остались у разбитого корыта на берегах Босфора.

   Всем известно, что после присоединения к Австро-Венгрии Боснии и Герцеговины нам не пришлось даже открыто протестовать против этого, уступив перед ультиматумом Германии. Вместе с тем вынужденная нашей военной неподготовленностью пассивность, сменившая агрессивный тон петербургской печати, весьма сильно поколебала наш престиж на Балканах. Это в свою очередь способствовало возникновению первой Балканской войны. Она разразилась главным образом благодаря выступлению моего старого "приятеля" короля Николая Черногорского, имевшего за собой воинствующих дочерей - великих княгинь, а в силу этого и великого князя Николая Николаевича, мужа Анастасии Николаевны. Петербург в это время вел обычную для слабых правительств двойственную политику: с одной стороны, подталкивая балканские страны выступать против Турции, а с другой - давая им открыто советы соблюдать осторожность.