Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Принцип и Габринович на всех допросах отвечали одно, а именно: «Мы — анархисты. Мы не признаем и ненавидим власть. Нам давно хотелось убить какое-нибудь высокопоставленное лицо. Когда представился случай убить эрцгерцога, мы это сделали и ни малейшего раскаяния не ощущаем».

Австрийское правительство говорило, что нити преступления ведут в Белград; сербское называло эти нити сработанными на австрийских фабриках и явно гнилыми.

Положение стало неразрешимо сложным, едва только попытались представить его простым и понятным, но при всей своей сложности оно настойчиво стучалось во все двери министров иностранных дел крупнейших европейских держав, создавая сумятицу за этими высокими прочными дверями.

Министерства иностранных дел помещались в прекрасных зданиях, где было много воздуха и света, где толстые пухлые ковры ловили и прятали звуки шагов, чтобы государственным людям ничто не мешало думать над вопросами первейшей государственной важности, недоступными обыкновенным смертным.

Сигары высших марок, как известно, способствующие накоплению и обороту мыслей, окутывали священнодействующих кадильным дымом. Выискивались и подбирались все доводы за то, чтобы Сербия могла принять австрийскую ноту уже по одному тому, что она тоже является монархическим государством, а убийство в Сараеве сильно колеблет монархическое начало…

Но совершенно другой оборот принимало дело, стоило только хоть на одну четверть часа перенестись в Белград.

Высшие и прочие чиновники, а также и военные чины Австрии, производящие следствие в соседней суверенной стране, — позвольте-с! разве это не то же самое, что обыск в частном доме при существующем законе о неприкосновенности жилища? Но для обыска в частном доме требуется письменное распоряжение властей, основанное на прямом обвинении владельца дома или квартиры в преступлении уголовном или политическом. Значит, в данном случае обвинение уже вынесено, обвинительный акт составлен. Кто же посмел составить его в отношении суверенного государства? Так могут поступать только победители с побежденными, но разве была война Австрии с Сербией, и Австрия в этой войне победила?

И кто именно, младенец или слабоумный, может поверить тому, что следствие этими высшими и прочими австрийскими чиновниками, — допустим, что им позволило это сделать сербское правительство, — будет вестись действительно беспристрастно, а не с предвзятым желанием непременно доказать, что обвинение правильно?

И кто смеет оскорблять сербских офицеров и чиновников, бросая им предвзятое обвинение в сообщничестве с сараевскими убийцами, и требовать заранее отставки и наказания их? Эти сербские офицеры вели себя героями в двух только что закончившихся балканских войнах и создали славу Сербии, а чиновники клали все свои силы на то, чтобы поддержать сербскую армию своей примерной работой в тылу.

И кто и как решится заставить старого короля Петра выступить с прокламацией, которую напишут для него австрийские перья? И что он должен будет сказать своему народу? Не это ли: «Сербы, не будьте сербами!»?

Тот, кто не желает уступить в споре, обыкновенно бывает непобедим. Особенно же часто случается это тогда, когда он может подтвердить свое право силой. Силы Сербии были хорошо известны в министерствах иностранных дел. Они, конечно, не могли идти в сравнение с силами Австро-Венгрии, но за спиной Сербии, — все знали это, — стояла Россия, которая имела под ружьем в мирное время 1400000 человек, а в случае войны могла выставить военнообученных около восьми миллионов.

Это была логика, которая заставляла задуматься. И в обширных, строго, но прекрасно обставленных кабинетах министров нескольких весьма заинтересованных стран в Европе усиленно обдумывали проект австрийской ноты.

Лето — прекрасное время года, радушное, любвеобильное, открытое, гостеприимное…

Щедрость солнечных лучей обогащает даже заведомо бедных, преображает в довольных судьбою даже привычных нытиков и золотушных…

Шубы пересыпаны нафталином и спрятаны; тело свободно дышит под невероятно легкомысленной тканью, и неудержимо тянет всех на так называемое лоно природы. Проходят самые заядлые горожане мимо крестьян в дачной местности, поливающих свою редиску, и как они им завидуют знойно!

В них просыпается давно, казалось бы, забытая детская безмятежность. Зеленое и голубое вытесняет в их душе все эти блеклые, искусственно созданные городские краски. Городской человек становится наивным в летние дни. Он начинает даже верить в разную несбыточность, — мечтать, как мечтают дети. И, что всего изумительней, этому впадению в детство бывают подвержены даже лица почтенных лет, высокого ранга, строгого образа мыслей. Даже они почему-то начинают улыбаться, приглядываться к тому, как садится солнце за дальним сосновым лесом, и восклицают: «Какой закат! Это просто картина художника — замечательная картина!»

Всегда были интернациональны курорты Европы. Немцы ездили в Италию и Францию, к чарующей голубизне Средиземного моря, французы и итальянцы во множестве встречались на благоустроенных курортах Германии и Австрии; сыны туманного Альбиона и русских равнин считали своим долгом и поплавать по Средиземному морю, и посмотреть на развалины Колизея, и побывать в Ницце, и выпить положенное количество какой-нибудь, черт ее знает насколько целебной, тухлой противной воды на том или ином из прославленных немецких курортов.

И в это предгрозовое лето курорты были так же переполнены, как всегда; неукоснительно совершались прописанные немецкими врачами процедуры, на славу работали гостиницы и рестораны. На одном из немецких курортов наслаждался благами культуры член Государственного совета граф Витте, на другом — министр народного просвещения в России Кассо, на третьем — командир корпуса, расположенного на Волыни, генерал Брусилов.

Они и другие русские тайные и действительные тайные советники, генерал-лейтенанты и полные генералы читали, разумеется, в немецких газетах, что какие-то сербы убили в каком-то Сараеве австрийского эрцгерцога, но значения этому не придавали: высшие русские чиновники были обстрелянные люди. Если бы даже их начали уверять, что выстрелы в Сараеве могут привести к мировому катаклизму, они бы только пожали снисходительно плечами или даже расхохотались вполне искренне, подчиняясь чудодейственным чарам лета, усыпляющим мозг картинами заката солнца за сосновым лесом на живописных высотах, откуда вытекали прославленные на весь мир целебные воды.

Но за гибкими спинами весьма вежливых и исполнительных метрдотелей с пышными усами, чрезвычайно внимательных к богатым пациентам врачей, всего вообще громадного и тщательно подобранного штата лиц, обслуживающих щедрых на чаевые курортных, за всеми благами показной культуры иные русские высшие чиновники и военные не разглядели другой Германии, — Германии, уже припавшей к земле, чтобы сделать смертоносный прыжок в сторону Франции и спустя самое короткое время повторить подобный же прыжок, но уже в сторону России.

Как паук, невидный, но видящий, что ему надо видеть, нервно, по-охотничьи выжидающий, запутаются или нет в его хитро развешанной паутине мухи, — Вильгельм скрылся в норвежских фиордах только после того, как одобрил текст австрийской ноты. В Германии, с чрезвычайной любезностью принимавшей на многочисленных курортах русских, французов, англичан, шла лихорадочная подготовка к такому военному столкновению с их странами, какого еще не знала история.

Это была пока война на бумаге, война, как она рисовалась воображению.

И военный министр Германии Фалькенгайн и начальник главного штаба Мольтке, племянник фельдмаршала Мольтке, отлично разбирались в плане действий, который был начерчен Шлиффеном, умершим незадолго до того, как этот план, всесильной волею обстоятельств, должен был осуществиться.

— Только крепите правое крыло! Как можно сильнее крепите правое крыло! — говорил Шлиффен, переселяясь в мир, где нет ни болезней, ни печалей, ни воздыханий.

Главное, чего можно было достичь, выполняя план Шлиффена, была чисто цезаревская быстрота победы: «Veni, vidi, vici!»[9].

Шлиффен подражал Аннибалу, уничтожившему войско римлян в сражении при Каннах при помощи охвата их правым крылом своего войска. Правое крыло немецкой армии должно было по плану Шлиффена обойти армию французов, двигаясь через Бельгию, в то время как левое крыло должно было приковать к себе главные силы французов на линии их крепостей: Бельфор, Эпиналь, Туль, Нанси, вдоль границы с Эльзас-Лотарингией.

Поскольку в дело вводились миллионные массы, этот маневр Аннибала должен был, по замыслу Шлиффена, дать победу Германии в несколько недель: попавшая в гигантские клещи армия французов должна была капитулировать, как армия маршала Базена под Седаном. После того, не теряя ни одного дня, необходимо было перебросить победоносную, значит достигшую высшей моральной крепости, убежденную в своей непобедимости армию против русских, которые не успеют еще отмобилизоваться, и гнать их до Урала, так как никакой стойкости от этой бесформенной массы людей в серых шинелях ожидать нельзя.