Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Конечно, поездка Пуанкаре требовала довольно значительных средств, и вот в палату депутатов был срочно внесен законопроект об отпуске в распоряжение президента суммы в четыреста тысяч франков на предвиденные и непредвиденные расходы.

Для богатого государства, каким была Франция того времени, деньги небольшие, но перед депутатами встал вопрос не столько о них, сколько о целях этой поездки президента.

Против кредита президенту высказался от лица своей партии вождь французских социалистов Жорес. «Социалисты, — говорил он, — относясь с симпатией ко всем демонстрациям, сближающим народы и гарантирующим мир, а также признавая историческое значение франко-русского союза, считают, однако, что за последнее время подобного рода передвижениями начали усиленно злоупотреблять. Кроме того, — и это самое важное, — социалисты не могут допустить, чтобы во время подобных поездок принимались за счет Франции какие-либо обязательства, способные отразиться на внутренней и внешней политике республики. Социалисты противятся секретным договорам и считают, что теперешняя русская Государственная дума не представляет для них гарантий…»

Поддерживая законопроект, премьер-министр Вивиани, напротив, обращался к палате с горячим призывом принять его единогласно. Опасения Жореса, что во время поездки Пуанкаре примет какие-либо обязательства, секретные и нежелательные для Франции, Вивиани решительно отвергал, выдвигая при этом необходимость обмена мнений между представителями обеих союзных стран.

Он заявил далее: «История Европы доказала, что франко-русский союз, дополненный дружбой с Англией, с одной стороны, отвечает чувствам и интересам обеих наций, а с другой, служит средством поддержания общего мира».

Во имя этих-то результатов франко-русского союза Вивиани и предлагал доказать голосованием неизменную привязанность к спасительному союзу всех патриотов Франции.

Законопроект был принят подавляющим большинством голосов, а на другой день в русских газетах был уже опубликован порядок встречи Пуанкаре в Кронштадте, так как он предполагал прибыть на одном из крупнейших военных судов французского флота.

Но гораздо раньше Кронштадт и Петербург должны были принимать принца Генриха Нидерландского, который уже отправился сюда из Копенгагена на броненосце «Zeeland».

В это же время президент Швейцарской республики принимал в Берне бельгийского короля Альберта. Парадный завтрак в честь высокого гостя украшен был речами президента и короля. Благодаря за посещение, президент отметил общие интересы, которыми связаны нейтрализованные государства, король же указал на «высшую задачу, выпавшую на долю обоих государств, отдавать свои духовные силы служению делу солидарности интересов народов».

В конце мая (по старому стилю) состоялось «сердечное, совершенно неофициальное», как писали газеты, свидание в Конопиштах Вильгельма II с убитым всего через две недели после того эрцгерцогом Францем-Фердинандом. Среди лиц свиты германского императора был и морской министр Тирпиц, что указывало на большой интерес Вильгельма к состоянию австрийского флота.

Тогда же, в конце мая, газета «Daily Telegraph» сообщила, что английский король Георг предполагает по случаю своего восшествия на престол посетить Берлин и Петербург.

Эти визиты, правда, не состоялись, но зато император Николай счел нужным сделать визит румынскому королю Карлу, для чего вместе со своей семьей отправился через Одессу в Констанцу 1 июня на яхте «Штандарт».

Суда Черноморского флота — крейсер «Кагул» и четыре миноносца — сопровождали яхту.

Русский царь был в Румынии в первый раз за все свое царствование.

Констанца приукрасилась, как успела, для встречи царя, даже «Боже, царя храни!» — совсем, как в России — зачервонело на арке в порту Констанцы; другая же подобная арка сооружена была на площади Независимости, на пути от порта к дворцу короля.

Все, чем была богата Румыния, выставила она в Констанце для встречи Николая: весь свой маленький флот, всех своих министров, представителей всех парламентских партий, президента Академии Наук, ректоров своих университетов, всю высшую военную и гражданскую власть, мэра Констанцы, почетный караул с командиром армейского корпуса генералом Сторжеску на правом фланге…

И сам король Карл и наследник престола Фердинанд были в летней форме 18-го Вологодского пехотного полка, шефом которого числился король. Всюду вились рядом с румынскими русские трехцветные флаги; знаменитые румынские оркестры объединенными силами исполняли русский гимн…

Почти в одно время отбыли в свои столицы и Вильгельм из Конопишты, и Николай из Констанцы, унося в себе, должно быть, одинаковую уверенность в том, что дела их в общем идут хорошо.

Однако нельзя было не заметить общего беспокойства коронованных владык, когда предчувствие, с одной стороны, и знание общеевропейской обстановки, с другой, — говорили им, что троны их стали непрочны.

За долгие годы мира между крупнейшими державами Европы накопилось много такого, что угрожало внезапным взрывом. Этим сильно пахло еще до убийства в Сараеве, нечего и говорить о том, как упал барометр в кабинетах не только премьер-министров всех европейских стран, но и всех тех, кто хоть сколько-нибудь интересовался политикой.

Как бы ни было велико воображение любого великого человека, представить со всей ясностью и полнотой действия миллионных масс, получивших приказы к войне, он не может. Воображение, казалось бы, вполне безошибочно нарисует ему одно — действительность подсунет другое. Воображение наше часто находится в плену у бывшего, у того, что занесено на страницы истории, но страницы истории, — правдивы ли они, или ложны, безразлично, — стоят на месте, а действительность ежедневно, ежечасно растет. Этот рост становится совершенно необычайным во время войны, когда обычный год в 365 дней равен целой эпохе.

Учесть все без исключения возможности такого стремительного роста, предусмотреть огромнейший подъем человеческой энергии в начале войны; сделать скидку на усталость, как неизбежную реакцию во второй этап войны; не забыть, однако, и о том, что велика приспособляемость людей ко всяким вообще условиям жизни, как бы тяжелы они ни оказались; держать всегда в известности число машин войны на фронте и машин труда в тылу, неуклонно следя за кривой машин, как врач следит за кривой температуры больного; питание фронта людьми и машинами, питание людей и машин провиантом и боеприпасами; уголь, железо, нефть, медь, свинец, олово и десятки других металлов; вагоны, автомобили, корабли, как средства быстрейшей переброски людей; фронты, растянувшиеся от северных морей Европы до южных, и земля, как единственное убежище от всеразрушающих снарядов тяжелых орудий, — вот то общее, что рисовалось воображению виднейших генералов и политических деятелей Европы.

Никто из них не вспоминал о Наполеоне, бывшем сто лет назад богом войны: слишком изменилось за эти сто лет самое понятие «европейская война», тем более что эта война грозила по мере своего развития перерасти в мировую.

Усиленно делались подсчеты: сколько может выставить солдат то или иное государство в случае европейской войны?

Этот подсчет сделал граф Шлиффен, крупнейший военный деятель Германии при Вильгельме. В одной своей статье, писавшейся тут же после того, как Австрия прикарманила Боснию и Герцеговину и когда вопрос о европейской войне был поставлен в порядок дня, он решительно отбросил все привычные до того рамки возможной войны.

Он писал: «Германия со своими 62 миллионами населения может призвать в случае войны 4750 тысяч человек, а Франция даже 5500 тысяч». При этом он делал подсчет только тех, которые прошли в полках обучение военной службе, значит, совершенно не говорил об ополчении.

Непричастная к высшему генералитету Европа ахнула, встретившись в статье Шлиффена с такими чудовищными цифрами, а он продолжал хладнокровно:

«Не было ни одного полководца, который бы жаловался на чрезмерную численность врученной ему армии, но все без исключения сетовали на ее недостаточность».

Это была правда, конечно, однако не меньшая правда была вложена Шлиффеном и в такое утверждение: «Оружейные и артиллерийские заводы создали больше приветливых физиономий и больше готовности к услугам, чем все мирные конгрессы».

Проповедь культа силы взяла в статьях Шлиффена, а вслед за ним и других германских генералов небывало до того высокую ноту. Их откровенность граничила с цинизмом. Однако о гаагских мирных конференциях все перестали думать и усиленно принялись отливать пушки, готовить снаряды, шить сапоги и шинели сразу на миллионы солдат.

Конечно, грандиозных приготовлений этих к готовой в любой момент вспыхнуть мировой войне нельзя было никому сохранить в секрете, как бы кто ни старался сделать из этого военную тайну. Наконец, жуткие масштабы возможной войны начали пугать даже и неробких вначале государственных людей великих держав, и Шлиффен не замедлил отметить это в таких словах: