Том 9. Преображение России - Сергей Сергеев-Ценский

Преждевременно начавшиеся и прекращенные поэтому полицией эксцессы толпы ночью перед сербским посольством, теперь разрешенные и поощряемые, разразились с большей силой днем. Наряды полиции были значительно усилены и перед посольством и перед домом, где жил посланник Иованович, стекла в квартире которого непременно хотелось выбить толпе.

Однако не только перед сербским посольством — большие толпы собирались также и перед русским, здесь также кричали: «Долой убийц!», а перед германским посольством, напротив, стройно пели «Wacht am Rhein» и австрийский народный гимн.

Во всех демонстрациях чувствовалась направляющая рука, строго определяющая границы дозволенного и предотвращающая все переплески чувств.

В Вене в этот день начинался во многих местах и погром сербских магазинов, но столичная толпа, привыкшая подчиняться правилам уличной дисциплины, не доходила, конечно, до того, до чего доходили в провинциальном Сараеве и других боснийских и герцеговинских городах, откуда уже получались негодующие телеграммы, вроде подписанной вице-президентом боснийского сейма Воиславом Шолой:

«Так как сотни магазинов и частных жилищ невиновных, верных династии и лояльных сербских граждан Сараева были совершенно разгромлены и разграблены чернью, чем почти все сербское население превращено в нищих, то среди сербов, как и среди всех культурных жителей края, царит глубокое возмущение и негодование на зачинщиков погрома».

Были разрушены, между прочим, и сербские школы и приют для детей; в доме сербского митрополита Летицы были выбиты окна. Общие убытки от погрома превышали миллион крон. Но волна погромов прокатилась по всем городам за несколько лет до того насильственно присоединенных к Австрии провинций.

Для того, чтобы подогреть антисербские демонстрации, венские газеты опубликовывали заведомо сочиненные «материалы следствия», из которых можно было вывести, что все Сараево в день покушения на убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда было прошпиговано бомбами, приготовленными для широко задуманного акта.

Бомбу с часовым механизмом будто бы обнаружили под столом в здании конака, где должны были угощать завтраком наследника престола; бомбу нашли в ратуше, где должны были чествовать его приветственными речами; бомбы нашли в нескольких местах на улицах; у какой-то женщины-сербки оказался даже целый склад подобных бомб.

Принцип и Габринович на допросе будто бы показали, что оружие свое они получили от комитаджия Михо-Цыгановича, будучи в Белграде, и там именно были подкуплены на совершение убийства.

«Нити страшного злодеяния, совершенного в Сараеве, ведут в Белград!» — с необходимой энергией восклицали венские газеты. Продолжая ковать железо, пока оно горячо, сотрудники газет сообщали также во всеобщее сведение, что император Франц-Иосиф одобрил программу, принятую советом министров, и что выступление австрийского правительства в Белграде состоится в ближайшем будущем.

Конечно, нельзя было говорить в газетах вслух того, что решалось пока еще только в закрытых совещаниях, притом с соблюдением известной осторожности в выражениях, так как для всех было очевидно, что одно дело пробовать дергать веревку колокола, а другое — раскачать ее во всю длину так, чтобы железный язык ударил в колокольную медь — металл набата.

Только через три-четыре дня после похорон эрцгерцога появилось в газетах несколько слов о выступлении, которое готовилось Веной в Белграде:

«С уверенностью можно утверждать, что это выступление не явится вторжением в область суверенных прав Сербии и не будет содержать в себе ничего, что могло бы быть истолковано как оскорбление или унижение сербского правительства. Можно поэтому ожидать, что сербское правительство в полной мере примет к исполнению все австрийские требования, которые имеют целью, с одной стороны, наказать подстрекателей к покушению на убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда, а с другой стороны, настоять на принятии сербским правительством мер к устранению того вредного порядка, который несовместим с корректными добрососедскими отношениями».

Так в выражениях, чисто канцелярских, расплывчатых, но в то же время подчеркивающих большое неравенство австрийских и сербских сил в пользу Австрии, было составлено это постановление совещания министров под председательством самого «убитого горем доброго старого» Франца-Иосифа. Между прочим, добавлено было, что на совещание это были приглашены для дачи разъяснений «по некоторым техническим вопросам» начальник генерального штаба и представитель главноначальствующего флотом.

Разумеется, даже и младенцам от политики не могло не быть понятным, что это совещание австрийских министров подготовило ни больше ни меньше как ультиматум сербскому правительству. Вопрос сводился только к тому, когда и как этот ультиматум мог быть предъявлен.

Если при австрийском дворе по убитом наследнике престола был назначен шестинедельный траур, то, в свою очередь, и при сербском дворе назначили траур пятнадцатидневный. Если русское правительство прислало в Вену телеграмму сочувствия, то не отстало от него в этом и сербское. Разумеется, никакого ликования по поводу убийства в Сараеве не допускалось в тоне белградских газет, так что прямого повода, к которому можно было бы придраться, чтобы предъявить ультиматум, не оказывалось налицо: сербское правительство вело себя благонравно.

Но демонстранты в Вене не зря толпились перед германским посольством и пели «Wacht am Rhein» и австрийский гимн: толчок ультиматуму, созданному советом министров в Вене, мог дать только Берлин. А пока что сербов-рабочих начали сотнями высылать из Вены в Белград.

Как боевой конь, заслышавший трубу, Берлин напряг зрение, слух и мышцы.

И если в Вене (или в одной из императорских резиденций — Ишле, Шенбрунне, — безразлично) шло совещание Франца-Иосифа со своими министрами, то и в Берлине (в Потсдамском дворце) Вильгельм II созвал на совет тоже кое-кого из своих государственных людей.

Что и говорить, положение было острым. По существу-то оно было прозрачным, как капля воды для невооруженного глаза, но ведь та же самая капля воды под микроскопом бывает полна чудес.

Конечно, в том всеевропейском конфликте, который мог разразиться, Сербии Берлином отводилось последнее место. Но на Сербию падала густая тень от стоящей за ее спиной исполинской России, а с запада доносился сдержанный звон оружия Франции, сорок три года готовившейся к реваншу.

Отношения с Англией как будто стали теплее, и английская эскадра под командой адмирала Уоррендера только что была с визитом на «Кильской неделе», но почему же вдруг в «Times», газете лондонского Сити, появилась статья о германских морских вооружениях с такими странными словами в конце:

«Хотя рост германского флота и его боеспособности и не приводит нас в крайнее раздражение, но, конечно, он не улучшает отношений между обоими правительствами и народами».

Отлично была известна в Берлине хроническая, ставшая правилом неготовность Англии к континентальной войне в Европе, но было ли это прочным ручательством, что она не вмешается в войну на стороне Франции, хотя и с неминуемым опозданием? Намерена ли Англия опоздать в такой степени, когда помощь ее будет уже не нужна разгромленным французам?

Можно смело сказать, что столько же лет, сколько Франция думала о реванше и о том, чтобы отобрать у немцев обратно Эльзас и Лотарингию, в Германии думали о том, чтобы совершенно и навсегда подчинить себе всю Францию, так как, только владея береговой линией Франции, можно было со временем поставить Англию на колени.

Но если статья в газете «Times» могла и не отражать мнения правительства Англии, то как можно было отнестись к тому, что как раз в то время, когда получилось известие об убийстве в Сараеве и гостивший в Киле английский флот готовился к отплытию в свои воды, британский посол в Петербурге сэр Бьюкэнен опубликовал только что заключенную морскую конвенцию с Россией? По этой конвенции английский и русский флоты должны были действовать вместе при открытии военных действий… Против кого? Договаривать не нужно было того, что для каждого ясно.

Ни с Францией, ни с Россией Англия не была в союзе, а только в «соглашении», — в «сердечном соглашении» — «Entente cordiale», однако насколько это соглашение было менее прочно, чем союз? И, наконец, разве решится русский царь поддерживать цареубийц? А если не решится, то кто посмеет утверждать, что Россия, не готовая к войне ни в смысле финансов, ни как военная сила, ввяжется в серьезную войну? А если Россия останется в стороне, то Франции ничего не останется больше, как спрятать до более удобного времени свою шпагу. Австрии же никто не помешает поговорить с Сербией на внушительном языке пушек.