И я там был - Юлий Ким

– Вот именно что во имя Аллаха! Это фанатики, то есть безумцы сами по себе! А мой капитан – нормальный солдат, и уж поверь, никакой оголтелой вражды к Израилю не питал. Он выполнял задание. Вот и все.

– Ну да, да, и в случае приказа нажать – нажал бы. И получается знаешь что? А вот что. Получается, что самый забулдыжный хипарь, из тех, между прочим, что однажды хлынули со всей Европы спасать Венецию от наводнения – этот беспечный бродяга, с косичкой на затылке, покуривающий марихуану и знающий толк главным образом в рок-музыке и сексе, а главное – в полной свободе от всяческих табу – национальных, религиозных, социальных, философских – кроме разве что некоторых нравственных, и среди них: не убий, не навязывай, не навреди, а при возможности и помоги, – так вот, получается, что этот беспутный вольный ветер нравственно выше твоего честного капитана, потому что никогда не может быть ничьим орудием, а тем более оружием зла. А капитан – мог. С кнопки спроса нет, а с него – есть.

Тут дядюшка разволновался еще больше. Даже киллера он мог еще кой-как простить племяннику, но чтобы эти патлатые, с крашеными хвостами и разноцветными татуировками, дергающиеся под звуки-му, дергая при этом за струны гитару, торчащую прямо из гульфика прямо вам в нос, чтобы эти тунеядцы, закосившие от всякой полезной работы, уж не говоря об армии, ничего решительно не производящие, а только потребляющие (правда, согласен, не хищно, не алчно, а лишь в меру своих первичных необходимостей) – чтобы эти невесомые перекати-поле могли составить хоть какую-то альтернативу мужественному воину, скромному герою, бескорыстно положившему всю жизнь на алтарь…

– Ну да, да, а все-таки мой хипарь на кнопку не нажмет и ответственность за жизнь трех миллионов возьмет на себя, а твой капитан нажмет, а ответственность переложит на приказ. И кто же из них герой?

– Все! Хватит! Слышать не хочу!

Дискуссия завершилась.

Конечно, сопоставление нашего капитана с воображаемым хиппи хромает. Оно некорректно хотя бы в силу категорически невозможной ситуации: хиппи при ядерной кнопке. Он бы не нажал – потому что никогда бы рядом не оказался. Возможна ли вообще ситуация их с капитаном хотя бы случайного пересечения. Хотя отчего же…

Наш капитан с женой вышли в Израиле из экскурсионного автобуса посмотреть на округу: роскошное море, на нем цветные паруса виндсерфинга, а по эту сторону – зеленые квадраты полей между стройными рощами финиковых пальм, веселые вереницы снующих машин – а тут мимоходом и случился мой хипарь, мой Гарик, со своим рюкзачком за плечами, с косичкой на затылке, с серьгой в ухе. Услышал русскую речь, подвалил поближе. Высокий седой капитан ему понравился.

– А? – спросил Гарик, кивком охватывая райскую панораму. – Как? Неплохой обзор?

– Красота, – от души вымолвил капитан.

– Да-а, – протянул Гарик. – И как подумаешь, что какой-то идиот в куфие сидит где-нибудь в Иране и только ждет приказа на кнопку нажать.

Капитан промолчал. За строй его мыслей я не ручаюсь.

3

Хипарь Гарик – лицо, надо сказать, вполне реальное.

Я живу, главным образом, в Москве, но ежегодно – по три-четыре месяца и в Израиле. Такое стало возможным, а затем и привычным для многих в наше время. Хотя в предыдущее наше же время представить это возможным для себя было немыслимо.

Содрогания российской жизни чередуются с потрясениями израильской. Провожая меня в Москву, израильские приятели полушутя укоряют:

– Эх ты! Бросаешь страну в трудную минуту.

А встречая:

– Молодец! В трудную минуту не бросаешь страну.

Московские же приятели ничего не говорят, хотя в России тоже все минуты трудные. Но в Израиле все-таки главной трудностью является арабская враждебность, постоянное ожидание войны, то есть «быть ли не быть» – вопрос без дураков актуальный. В России этого нет, а есть общая тоскливая сумятица, происходящая оттого, что жить по команде уже не хотим, а без команды – еще не умеем. Оттого-то, на радость Кремлю, так охотно, с прежней готовой злостью, население ищет вокруг себя вражеские происки – все-таки какой-то ориентир, или, на худой конец, козел отпущения.

Когда-то в советские времена прилетел Олег Табаков из Англии, где месяца два ставил спектакль, и встретился мне вскоре после таможни. Вид он имел несколько ошарашенный.

– Что такое с вами, Олег Палыч?

Тот покачал головой:

– Все-таки очень резкий перепад.

Теперь-то Домодедовский аэропорт прочно укрепился на международном уровне, блестит, сияет, просторен – удобен, в туалетах чисто и бумага почти везде, а главное: в этой стопроцентной Европе – повсюду родная речь, и за стойкой, и за окошком, и из динамика, и на табло.

Но, выйдя из этой Европы в плотный слой ожидающих тебя жуликоватых таксистов, а после, из электрички – в толчею Павелецкого вокзала, а после – в лихорадочную, одновременно напористую и настороженную московскую толпу, с ее абсолютно отвязными бомжами и абсолютно бесконтрольными держимордами – опять чувствуешь: перепад. Хоть и постсоветский, но не менее резкий.

А так как и в России и в Израиле вокруг меня русский язык и русская компания, то у меня четкое ощущение: я летаю из России в ее будущее и обратно. С той разницей, что будущая Россия населена не потомками (как было бы в случае машины времени), а моими сверстниками. Повезло же им (и мне заодно) еще при жизни переехать лет на 50 вперед. Летать на своей «хонде» по роскошным шоссе между четырьмя морями. Гулять ночами безопасно по узким улицам. Голосовать за того, кто нравится, и знать, что твой выбор и голос имеет значение. И понимать, что здесь, как бы туго ни было, ни за что не пропадешь.

Я многих тут поспрашивал – здесь все устраиваются, и с работой и с жильем, и с машиной примерно в течение трех лет. Кроме одного знакомого Марка, который свободно тоже себе устроился бы, если бы захотел, но он не захотел и потому моет подъезды, ничуть не унывая.

Они здесь, само собой, все объездили, и внутри Израиля, и снаружи, последнее время особенно полюбили Юго-Восточную Азию с Китаем во главе.

Они любят песни молодости, у каждого в доме Довлатов, Рубина, Губерман, Улицкая, Веллер, они смотрят российское ТВ наряду, разумеется, с израильским, и переживают ежедневную здешнюю напряженность с арабами наряду с ежедневной мутью Российской Смуты.

Правда, здешние наши дети – это совсем другая планета. Они любят другие песни, их русский – ломаный, их веселье и их комплексы – совсем, совсем иные, они свободны, свободны, они ежедневно хотят радости и находят и черпают обеими руками.

Хипарю было лет тридцать пять, лицо его было безмятежно и доброжелательно и выражало абсолютную самодостаточность, он не нуждался ни в чьей помощи, ни тем более в советах, и уж, разумеется, никаких авторитетов в этом мире для него не существовало. Его волнистая шевелюра сзади была перехвачена ленточкой и, таким образом, оканчивалась пышным хвостом. Красивая эспаньолка обрамляла живой веселый рот с ровными обкуренными зубами. На каждом плече синели витиеватые иероглифы, означающие, как выяснилось, красоту и мудрость. В ухе имелась серьга, в руке время от времени оказывались четки.

Он был приятелем замечательной молодой женщины Сони, в которую превратилась черноглазая трехлетняя крошка, сидевшая на руках моего тогда еще не очень седовласого друга, там, в Шереметьевском аэропорту, где я с ними прощался тридцать лет тому, как думалось, навеки. Я тогда еще не догадывался, что со временем поселюсь рядом в Иерусалиме. Теперь бывшая крошка блистала уверенной расцветшей красотой и богатой биографией. К моменту моего знакомства с хипарем она успела уже пройти армию, где была инструктором по снайперской стрельбе, поработать и гидом по Израилю, и агентом Джойнта по СНГ, и барменшей в дискотеке, и кем еще только не! С тем чтобы: поплавать по Тихому океану, побродить по Тибету, поездить по Японии, порыскать по Гималаям, потаскаться по Монголии – с помощью английского, французского, русского и иврита. Теперь она была официанткой в престижном кафе Иерусалима и одновременно студенткой на курсах китайского, снимала двухкомнатную, сдавая трехкомнатную, держала собаку и водила свою «тойоту», как бог (богиня?), в чем я убедился на собственном опыте. При этом она талантливая рассказчица, выдающая талантливую путешественницу, которая умеет смотреть, наслаждаться увиденным и запоминать, а также легко входить в доверие к спутникам и туземцам. Какую-то часть ее глобального маршрута по Земле и по жизни проделал с ней и мой хипарь.

– Гарик, – представила его моя черноглазая Соня. – Он тот, кто тебе нужен, и обойдется недорого.

– Гарик, – сказал я радушно. – Вам Соня, вероятно, сказала, что я уезжаю, а у меня тут ремонт не кончен, и надо, чтоб кто-то подежурил, пока они закончат, а они обещали через месяц, а я как раз и приеду через полтора.

Гарик посмотрел внутрь себя и ответил с достоинством: