И я там был - Юлий Ким

Дверь открылась, и явился Эли. Вернее, обозначилось существо. Как и было обещано. Оно было длинное, костлявое, неопределенное, оно было темное. Мимо меня Эли устремился к дивану и, мгновенно завернувшись в простыню до подбородка, обратил ко мне страдальческий взор:

– Пелефон, бевакаша! (Мобильник, пожалуйста!)

– Ло пелефон. (Нету мобильника.)

– Бур-мур-мур тыр-дыр-дыр, – продолжал он умоляюще, но так далеко мое знание иврита не простиралось. Хотя догадаться, о чем речь, было нетрудно: Эли нужна была срочная наркопомощь. Увы, сострадания в сердце моем не нашлось, а раздражение превратилось в злобу.

– Ю спик инглиш? – отрывисто спросил я.

– Литл бит, – простонал он.

– Тудэй ай аск ю ту гет аут. Ай вил кам ту морроу, ю маст нот би хия. Андэстенд?

(Сегодня я прошу вас выметаться, я приду завтра, вы должны не быть здесь. Понятно?)

– Йе, йе…

Наутро я Эли не застал, однако его рубашка по-прежнему висела на стуле, а огрызки гнили в холодильнике. Я повторил английский текст на бумажке и положил в изголовье.

На следующее утро записки не было, рубашки тоже, но к огрызкам добавились огурец и хумус. Эли явно не спешил ту гет аут.

Я вывернул замок из двери и выкинул его вместе с огурцом и огрызками на помойку, затем купил новый замок и ввернул на место старого и больше Эли не видел.

Мятая постель отправилась в стиральную машину, на венское сиденье легла подушечка, холодильник наполнился разнообразной продукцией из русского магазина, включая свиные отбивные, в баре появились крепкие напитки, а в квартире, очищенной от Эли, – разные здешние знакомцы и среди них – огромный и любимый Антон, которого я забыл уведомить насчет хрупкости рояля.

– Он здесь не смотрится, – провозгласил Антон, – его надо вон туда.

И не успел я вспомнить Гариковы заклятья, как тут же подцепил Антон рояль с-под низу, двинул – и две передние ножки вместе с педальной стойкой пали на пол, как кегли, и Антон, к собственному удивлению, остался с полтонной веса на руках, опирающейся лишь на последнюю ножку, которая тут же завиляла и сложилась набок, и Антону ничего не оставалось, как бережно опустить махину на пол, что ему удалось ценой апоплексического напряжения всех его атлетических мышц. Рояль стал похож на огромного, скажем, мастифа, улегшегося на две передние лапы, оскалив длинный ряд хорошо прокуренных зубов.

– Слушай, я не хотел, – огорчился Аннон. – Кто ж знал, что он такой ранимый. Ты не предупредил…

Я улегся на пол перед мастифом и забарабанил собачью польку по его зубам. Он откликнулся вполне звучно, так что «дрова» получились музыкальные. Однако теперь надлежало тем более с ним что-то делать. Так что на другой день опять я набрал знакомый номер.

– Гарик, – сказал я печально, – ваш рояль таки упал.

– Но ведь я же сказал! – закричал он с досадой. – Я же предупредил: не двигайте его! Неужели так трудно было запомнить? Ах ты, боже мой! Что же вы наделали!

Словно я ребенка изнасиловал.

– Что делать, так получилось, – сказал я с интонацией «все там будем». – Вы его так поставили. Люди пришли, решили переставить, я на минуту отлучился (ложь)…

– Люди, – повторил Гарик с невыразимым отвращением. – У себя бы дома рояли двигали. Как же вы меня огорчили!

– Гарик. Вы этот рояль нашли. Вы его без спросу ко мне затащили. Теперь получается, я должен был, затаив дыхание, день и ночь беречь его пуще глаза. У меня, честно говоря, несколько другие планы.

– А жаль, – вздохнул Гарик. – Но он хоть не сильно разбился?

Он, кажется, решил, что рояль выкинули в окно.

– Он совершенно в целости. Только что лежит на брюхе.

– Думаете, можно починить?

– Уверен.

– Да-а? – недоверчиво протянул Гарик. – Вообще-то у меня есть знакомый мастер. Я вам дам его телефон.

Я набрал воздуху и сказал как можно спокойнее:

– Значит, так. Ваш рояль, вы и чините.

– Ну что вы. У меня таких денег нет.

– Но я же вам заплатил за дежурство.

– Это мне на жизнь, что вы. Кроме того, я в Среднюю Азию собираюсь. Вы не хотите в Среднюю Азию?

При этом он ничуть не издевался надо мной.

– Нет, не хочу. Я хочу, чтоб вы рояль забрали. Приводите своего мастера, пусть чинит, я заплачу, согласен (далее голос мой возвысился) – НО ТОЛЬКО УБЕРИТЕ ВЫ ЕГО ОТ МЕНЯ К ЧЕРТОВОЙ МАТЕРИ!!!

Он сказал, что сейчас занят, а через неделю уберет.

Через неделю я ему позвонил. Он сказал, что сейчас еще занят, но через неделю обязательно уберет. Я сказал, что если не уберет, я сам уберу.

– Вы-хотите-выкинуть-рояль-на свалку?

Я положил трубку.

Антон разыскал по моей просьбе какого-то директора детской музыкалки. Тот сразу не поверил, что ему предлагается концертный рояль – задаром, пусть только вывезет. Узнав, что рояль не совсем целый, еще больше не поверил, осталось одно: осмотреть вещь лично. Был привезен, долго играл гаммы на корточках, раскрывал, обнюхивал струны – в итоге, с видом большого одолжения, сообщил:

– Я его возьму.

Отдавая себе отчет, что я собираюсь распорядиться чужим имуществом, я сделал последнюю попытку.

– Алло, Гарик. Я хотел…

– Бессонница, Гомер, тугие паруса… я список кораблей прочел до середины… а вы, наверно, опять насчет рояля. Слушайте, у вас есть время? Приезжайте. Здесь море, песок, красота такая, что пиво пьется, как бесплатное.

– Вам хорошо.

– Приезжайте – вам тоже будет хорошо.

– Мне будет хорошо, когда вы рояль заберете.

– Да заберу я его, заберу, какой вы все-таки…

– Когда?

– Недели через две… через три…

– У вас есть одна. Потом его увезут, я договорился.

Пауза.

– А-а… куда увезут?

– Не на помойку, не бойтесь.

– Но… вещь все-таки не ваша.

– Хотите, чтобы я ее купил?

– Так было бы, наверно, справедливо, разве нет?

– И сколько вы хотите?

– Ну я не знаю… хотя бы тысячу?

– Шекелей?

– Почему? Долларов.

Вот и прояснилась наконец пошлая подоплека всей этой астральности. Птицы Божии не сеют, не жнут… Как же, не жнут они.

– Гарик. Вы привезли сломанный рояль, ноги отдельно. Сейчас он в том же виде, хуже не стал. Как привезли, так и увозите. Я вам дам двести шекелей. Или он поедет в другое место. Ровно через неделю.

Но Гарик устоял.

И ровно через неделю рояль уехал в музыкальную школу, шекели остались при мне. Гонорар за дежурство Гарик получил через Соню, «была без радости любовь, разлука будет без печали!»

До сих пор в моих глазах картина, как четверо дюжих арабов, искусно спеленав беспомощную лакированную музыку брезентовыми поясами, выносили ее на улицу и грузили в кузов перевозки. Как безногий гигант колыхался между ними, удаляясь от меня и не глядя в мою сторону. Как пятый араб легко нес следом в полосатой сумке торчащие из нее три ноги и педальную стойку. А я стоял и смотрел, как уходит от меня непрошеный постоялец, и мне вспомнились разные случаи несостоявшейся любви, чреватые поздней тоской. В ушах моих звучал недоумевающий Гарик:

– Рояль ему не нужен… С ума сойти…

Вот так бы он и капитану моему:

– На кнопку бы он нажал… С ума сойти…

Скандал в синагоге

В Израиле есть сабры, олимы и ватики. Любители искать повсюду ивритские корни, пожалуй, из сабров выведут белорусских сябров, как они вывели Варшаву из Беэр-Шевы, хотя всем абсолютно ясно, что Беэр-Шева – это «Семь колодцев», а Варшава произошла от «Вирсавии» – правда, каким именно образом, я не представляю.

«Сабра» – это наименование некоторого вида кактусов. Его плоды снаружи усеяны острыми шипами, но внутри сладостны. Это, по мнению коренных израильтян, вполне соответствует их характеру: нежное сердце под колючей броней. По наблюдениям Михайлова, сабры – да-а, народ сильный, закаленный и основательный, что касается скрытой нежности, то явных признаков он не заметил, зато сразу же уловил их всегдашнюю готовность пошутить. Что ж, природное чувство юмора нередко и правда говорит о мягкосердечии, хотя и не всегда.

«Олимы» – это новенькие. Вроде Михайлова. Которые здесь живут недавно. Впрочем, Михайлов – особь статья, он гражданин и Израиля и России и делит свою жизнь между обеими странами, что в высшей степени его устраивает: всегда есть возможность отдохнуть от одной на груди у другой.

А так-то нормальные олимы сходу включаются в здешнюю жизнь. И Израиль им всячески помогает льготами всякого рода побыстрее адаптироваться – снять хоть какую квартиру, найти хоть какую работу (мытье подъездов, например), а главное, записаться на курсы иврита – чтобы через два-три года снять хорошую квартиру, найти хорошую работу, а главное, научиться качать права так, чтобы тебя поняли. И тогда ты станешь ватик.

Ничего подобного Михайлову проходить не пришлось – кроме, правда, снятия жилплощади, которое привело даже к покупке квартиры, но все это было преимущественно за свой счет. Что до работы, то она, вся, была в России, а что до иврита, то, и отмечая десятилетие своего израильского гражданства, Михайлов тупо повторил то же, что и на девятилетие и на восьмилетие: