О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– А коли у нас в России еще существует подлейшее рабство, как мы осуществим мечтания Фурье или Сен-Симона? – спросил Белинский.
– К трудному вопросу мы с вами подошли, Виссарион Григорьевич… А время-то, время! – воскликнул Герцен, посмотрев на часы, и встал. – Кроме нас с вами, должно быть, давно спят все грешники на земле. Придется и нам отложить наш разговор.
– Отложить? – взор Белинского пылал от негодования. – Мы не решили коренного вопроса, а вы малодушно бежите на покой?
Герцен поглядел на неутомимого человека и от души рассмеялся.
– Клянусь вам, – сказал он, – если бы революция зависела от нашей беседы, я забыл бы путь домой.
– И вы еще можете шутить! – с укоризной отвечал Герцену собеседник, может быть самый нетерпеливый из всех современников.
Но Александр Иванович все-таки ушел.
Виссарион Белинский снова встал к своей конторке.
Глава вторая
Не ахти как грамотно написано письмо, пришедшее из Воронежа, не очень разборчивы каракули, с трудом выведенные неопытной рукой, но веет от каждой строки неуемной жаждой жизни.
– Есть люди на Руси! – восклицает Белинский.
Мальчик, живущий у него для услуг, с удивлением заглядывает в дверь. В комнате, кроме Виссариона Григорьевича, никого нет. Но не привыкать стать мальчугану, что в этой комнате нередко звучат целые речи, обращенные неведомо к кому. Вот и сейчас весь сияет человек, а в руках у него всего лишь какое-то письмо, и снова перечитывает его Виссарион Григорьевич:
«Мне бы хотелось теперь сначала поучить хорошенько свою русскую историю, потом естественную, всемирную, потом выучиться по-немецки, читать Шекспира, Гёте, Байрона, Гегеля, прочесть астрономию, географию, ботанику, физиологию, зоологию…»
На лбу Белинского расходятся последние морщины, и улыбка не сходит с его уст. Желания все еще изливаются из письма бурным потоком:
«…потом года два поездить по России, пожить сначала год в Питере. Вот мои желания, и, кроме их, у меня ничего нет».
Но через страницу-другую спохватится автор письма, что далеко еще не все сказал:
«А еще большой недостаток, что негде у нас мне слушать хорошую музыку… Да надо непременно изучить живопись и скульптуру. Они все вещи чудесные и для человека, который пишет стихи, особенно необходимы. И самый Питер и Москва много своим величеством способствуют силам человека, а об театре уж и говорить нечего…»
Чем дальше читает Виссарион Григорьевич, тем больше светлеет его улыбка и в комнате снова звучит его бодрый голос:
– Да, есть люди на Руси!
К ним и принадлежит сын воронежского прасола и поэт божьей милостью Алексей Васильевич Кольцов.
Он вечно в хлопотах, вечно занят отцовскими торговыми делами, а едва выберется минута для души – все забудет за книгой. Если же попадет Кольцов в Москву или в Петербург, тогда куражатся над прасолом знатные литераторы, и никто не заглянет повнимательнее в его пытливые, с мужицкой хитрецой глаза. Алексей Васильевич в таких случаях не просто слушает, он, можно сказать, внимает, чтобы потом меткой скороговоркой, острым словом набросать в откровенной беседе с друзьями верный, но не очень казистый портрет литературного вельможи.
Когда же отправится Алексей Васильевич восвояси, в Воронеж, снова подолгу кочует в степях с гуртами отцовского скота. А после дня, проведенного на бойне или в беготне по торговым докукам, шлет в Петербург Белинскому свои растрепанные тетради или неведомо откуда – может быть, из приходо-расходной книги – вырванные листки.
А в письме, между прочим, выведет своими каракулями: «…здесь я за писание терплю больше оскорблений, чем снисхождений. Всякий подлец так на меня и лезет: дескать, писаке-то и крылья ощипать».
Но не сдается воронежский стихотворец, возьмет да и ответит соколиной песней:
Долго ль буду яСиднем дома жить,Мою молодостьНи за что губить?
Эти стихи недавно напечатаны в «Отечественных записках». Охотно читает их на память Виссарион Белинский, читает, как песню, – певуче, проникновенно, высоко подняв голову:
Иль у соколаКрылья связаны,Иль пути емуВсе заказаны?
Когда-то Белинский первый безоговорочно признал талант Кольцова. Но дело не только в таланте. Кольцов – это самобытная песня, родившаяся из народных глубин.
На Кольцова давно и многие косятся. Его пренебрежительно называют «чижом-подражателем». Сам Фаддей Булгарин строго пожурил поэта за то, что у него вырываются стихи, вовсе не приличные важной осанке пахаря. Одним словом, не садись, прасол, не в свои поэтические сани!
Но, несмотря на все окрики и поучения, Алексей Васильевич размахнется новой песней:
Так и рвется душаИз груди молодой!Хочет воли она,Просит жизни другой!
И опять косятся на него литературные баре. Вот у Федора Слепушкина, тоже поэта из простолюдинов, подобных подозрительных стихов никогда не бывает. Слепушкин господские вкусы знает. Известно, что литературные сановники больше всего любят в простолюдинах смиренную, «приличную осанку». Усердно потрафляет их вкусу поэт-пахарь Федор Слепушкин, давно, впрочем, смекнувший, что приятнее быть деревенским лавочником, чем ходить, обливаясь потом, за сохой.
Баре носятся со Слепушкиным: вот, мол, как думает и говорит народ! Белинский везде, где только может, пишет о Кольцове. Едва начал он статью о «Герое нашего времени» – и здесь объявил, что только немногие сознают всю глубину, обширность и богатырскую мощь таланта Кольцова.
Недавно он писал рецензию о стихотворениях Слепушкина, – и что же? Опять свернул на Кольцова: «Какое русское раздолье, какая могучая удаль, как все широко и необъятно! Какие чисто русские образы, какая чисто русская речь!»
И стал подкреплять свои мысли выписками из стихотворений Кольцова.
«Позвольте, однако, – мог бы удивиться придирчивый читатель, – ведь вы обещали статью о «Новых досугах» Федора Слепушкина?» – «А я о нем и говорю, – мог бы ответить критик. – Стихи Кольцова приведены для сравнения».
Но вот вам и Слепушкин:
Над царственной рекой НевойПетровский шпиль горит звездой,Высоко голубок летает,А на гранитном берегуЛюбовь семейная гуляет.
Это картины счастливой городской жизни. Сельский быт изображен в «Завещании крестьянина внуку»:
Ты вырос на моих руках,Взлелеян, как цветок садовый,Со мной на нивах и лугахГулял весной, и мед сотовыйТебя, как гостя, услаждал!
В данном случае обошлось без голубка, но картина медовой жизни пахаря нисколько от того не пострадала. Однако не полна была бы эта райская жизнь, если бы Федор Слепушкин не подслушал самых сокровенных мужицких помыслов. Пахарь наставляет внука:
Вставай до утренней зариИ призывай на помощь бога;За все творца благодари!
За все! Если бы перевести стих в прозу, должен благодарить всевышнего русский мужик и за барщину, и за плети, и за кровавые свои слезы – за все!
Писал Федор Слепушкин свое «Завещание крестьянина внуку» и, должно быть, задумался: не надо ли для барского удовольствия еще чего-нибудь прибавить? Конечно, надо! Надо наставить мужика в главном:
Живи по божьему закону,Не помолясь, не езди в путь,К чужому не мечись загону,Своим добром доволен будь.
Теперь можно выпускать мужика на барские очи. Такой смиренник никогда не позарится на господскую землю.
Но вовсе не собирался Белинский выдавать тайные мысли Федора Слепушкина. Он перепечатал в своей рецензии «Завещание крестьянина внуку» и опять, просто для сравнения, привел стихи Кольцова:
В ночь под бурей я коня седлал,Без дороги в путь отправился —Горе мыкать, жизнью тешиться,С злою долей переведаться!
После этого можно было смело сказать о Кольцове читателю: «Найдите хоть одно ложное чувство, хоть одно выражение, которого бы не мог сказать крестьянин!..» И совсем легко было заключить рецензию: «…в стихотворениях г. Слепушкина нет ни лучшего, ни худшего… поэзии нигде нет».
Но какое значение могла иметь эта рецензия, как и многие другие, вылившиеся из-под пера Виссариона Белинского! Ведь давно известно, что он всегда и во всем расходится во мнениях с благонамеренными людьми.
Однако совершенно непонятно было и поведение высокоуважаемых литераторов, известных своей преданностью престолу. Ведь еще нигде молодой критик не коснулся разрушающим пером священных основ благоденствия России. Между тем именно против него писали злобные статьи, похожие на доносы, и доносы, облеченные в добротную литературную форму. О нем читал публичные издевательские лекции сам архиблагонамеренный господин Греч. Все о нем же, выведенном в водевиле под прозрачным псевдонимом критика Крапивина, распевались на петербургской сцене уничижительные куплеты.
