О душах живых и мертвых - Алексей Новиков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Надо было возвращаться на временную квартиру, а там уже поджидал его Алексей Аркадьевич Столыпин. Столыпин отправился на Кавказ после резолюции императора. Решив судьбу Лермонтова, Николай Павлович написал о его секунданте: «Отставному поручику Столыпину объявить, что в его звании и летах полезно служить, а не быть праздным».
Высочайшая резолюция была равносильна приказу. Алексей Аркадьевич не собирался навлекать на себя гнев императора после шумной дуэльной истории. К неутешному горю великосветских поклонниц, он снова сменил фрак на боевую офицерскую шинель.
Едва успели друзья обменяться впечатлениями хлопотливого дня, как явился гость – Николай Александрович Жерве. Он тоже вернулся в строй, этот постоянный участник былых тайных сходок шестнадцати в Петербурге.
– Как нельзя более кстати, Жерве! – приветствовал его Лермонтов. – Может быть, снова устроим заседание в память почившей тайной палаты? А и то сказать, незлобива была болтливая покойница.
Жерве безнадежно махнул рукой.
– Я, Михаил Юрьевич, служу теперь иным богам. А больше всех – твоему «Демону». Не скрою, льщу себя надеждой еще раз послушать его язвительную речь…
Один за другим подходили офицеры. Многие знали Лермонтова как поэта, другие слышали о его сочинениях. Жерве постоянно рассказывал о таких пьесах, которые вряд ли когда-нибудь увидят свет. Наибольший успех имел «Демон».
И сегодня пришли на огонек охотники до стихов, кто отказавшись от чарки, кто бросив надоевшие засаленные карты.
– Михаил Юрьевич! Из «Демона»! – приступил к поэту Жерве.
Его дружно поддержали.
Трудно было отказать товарищам, с которыми делил поэт лишения ратных дней.
Он сидел у стола, опершись на руку. Глянул на собравшихся.
– Что с вами делать, если желаете столь опасного знакомства…
Литературный вечер начался.
Откуда-то издалека слышались выстрелы, – должно быть, разведка наткнулась на каких-нибудь отчаянных смельчаков. Никто не обращал на выстрелы внимания.
Лермонтов читал негромким голосом, но голос этот великолепно передавал внутреннюю силу низвергнутого, но не покоренного скитальца.
В открытые окна лилось благоухание июльской ночи, и звезды вели горний хоровод. Должно быть, оттуда, из этих звездных высот, и явился Тамаре Демон. Изнемогала печальная дева от неслыханных речей. Вот уже в уединенном монастыре укрылась она, но и здесь нет ни покоя, ни спасения от призрака, к которому рвется ее смятенная душа…
Не только Тамару чарует мятежный дух. Совсем юный сапер сидел в дальнем от поэта углу и не спускал с него широко раскрытых, полных восторга глаз. Артиллерийский капитан, недавно пришедший, теребил седоватый ус и, сам того не замечая, пересаживался все ближе и ближе к поэту.
Среди тех, кто пришел сегодня в это убогое жилище, отведенное под постой пехотному поручику, были боевые офицеры, видевшие и смерть, и – что еще страшнее смерти в бою – мучительные лихорадки, ведущие к той же смерти, только через месяцы страданий. Видели они и долгие походы, и унылую жизнь в гарнизонах; все это видели и испытали они, все это еще ждет их впереди. Только бы сегодня дольше глядела в низкие оконца ночь, только бы успеть до рассвета упиться вымыслом, сотканным из правды! Нет времени оглянуться на соседа, нет времени перевести дух. Звучит сокровенное признание:
Я тот, кого никто не любит;Я бич рабов моих земных,Я царь познанья и свободы,Я враг небес, я зло природы,И, видишь, – я у ног твоих!
Свеча бросала слабый свет на загрубелые лица слушателей. Впереди, через несколько часов, поход. Может быть, кто-нибудь никогда не вернется в эту крепость, в эту тесную комнатушку, и никогда ничего больше не узнает ни о судьбе мятежного Демона, ни о женской доле Тамары. Но творит чудо любовь – и разглаживаются морщины на суровых лицах. Да и то сказать: кто сам не любил, кто не ждет встречи с любимой? Но кто находил в своем сердце такие палящие слова:
Тебе принес я в умиленьеМолитву тихую любви,Земное первое мученьеИ слезы первые мои.
Дольше, дольше задержись, ночь! Не вставай, солнце, пока не суждено могучему скитальцу обрести новую жизнь…
А в тишине уже слышался четкий солдатский шаг. Кто-то из заботливых командиров высылал боевое охранение. Куда-то промчался ординарец, за ним другой. Походная жизнь вступала в свои права. Офицеры, собравшиеся у Лермонтова, спешили к своим частям.
– Эх, черт возьми, – вздыхал, шагая во мраке, Жерве, – когда-то опять встретимся с Демоном? И где? Кто может сказать о себе на грешной земле: «Я царь познанья и свободы»? Да и Лермонтов мог похитить, мошенник, эти стихи только у богов… Что ты скажешь, Мартынов?
Тот, к кому обращался Жерве, ничего не ответил. Тогда восторженный поклонник «Демона» сам продолжил речь:
– Ты трижды прав, Мартышка! Всякое слово кажется сейчас богохульством. Почтим святыню поэзии благоговейным молчанием.
Собеседники расстались.
Николай Соломонович Мартынов отыскал свою лошадь и поскакал к стоянке Гребенского полка. В сущности, он попал сегодня к Лермонтову на чтение поэмы неожиданно для себя. Старые товарищи по Школе гвардейских подпрапорщиков встретились в отряде генерала Галафеева совсем недавно.
Не очень и тепла была эта встреча. Мартынов, узнав о прибытии Лермонтова в отряд, поехал к нему, чтобы узнать новости о матери и сестрах. Но почти ничего не успел узнать – у поэта, как всегда, толклись офицеры.
Поехал во второй раз и угодил на какую-то подозрительную поэму. От речей Демона так и несло кощунством и мятежом. Ладно бы, если бы пришел в исступление от этих стихов какой-нибудь желторотый прапорщик. Так нет! Посходили с ума вполне порядочные офицеры.
Николай Соломонович дал волю коню и предался размышлениям.
Стоит ли возобновлять полутоварищеские, полуприятельские отношения с Лермонтовым, вторично сосланным на Кавказ?
Из Петербурга доходили настойчивые толки о том, что поэт вызвал гораздо больший гнев императора, чем это отразилось в официальных бумагах. И причиной царского гнева была будто бы вовсе не дуэль.
Мартынов прислушивался к каждому известию, шедшему из столицы. Когда-то там, в Петербурге, ему самому готово было улыбнуться счастье. Для этого имелись все основания. Родственник его, генерал Мартынов, был одним из приближенных императора. Николай Павлович никогда не забывал услуги, оказанной ему расторопным генералом в памятный день четырнадцатого декабря 1825 года. Мартынов одним из первых привел на Сенатскую площадь полк, не вышедший из повиновения правительству. Оценив усердие верного служаки, император пожаловал его в генерал-адъютанты, а позднее назначил комендантом столицы.
При посещении Школы гвардейских подпрапорщиков Николай Павлович милостиво отличал и юнкера Мартынова. Его величество изволил с ним даже шутить!
Все должно было устроиться для молодого человека прекрасно. Но именно тогда, когда юнкер Мартынов окончил школу, преуспевавший генерал оставил своего родственника сиротой. Стоило только раз оборваться нитям, которые протягивала Николаю Соломоновичу улыбающаяся фортуна, как дальше все пошло трещать по швам. Он отправился волонтером на Кавказ, мечтал вернуться чуть ли не генералом, осыпанным боевыми орденами, а вернулся в Петербург без единой награды.
Теперь он оказался на Кавказе вторично, по обстоятельствам, о которых не любил напоминать даже самому себе. Кажется, только единственный раз закружилась трезвая голова молодого кавалергарда – и вот изволь тянуть лямку в чертовом Гребенском полку! Да еще убереги в экспедициях давно протрезвевшую голову!
Вдали прозвучал выстрел, другой, третий. Мартынов остановил коня, выждал тишины и благополучно продолжал путь к стоянке полка.
В походе, как и всегда, он квартировал в одиночку. Николай Соломонович терпеть не мог шумного общества казачьих офицеров, среди которых ни один не отличался ни знатностью, ни связями в Петербурге. К тому же уединения требовали тайные его занятия.
Глава вторая
Как известно, почтенный штабс-капитан Максим Максимыч много рассказывал о Бэле. Между прочим, не он ли говорил о ней и о Печорине:
«Бывало, она подойдет к нему, возьмет за руки и долго-долго смотрит ему в глаза, потом вздохнет и сядет возле него. Случалось, напротив, что в порыве шумной веселости она забежит к нему сзади, схватит его неожиданно за голову и, крепко поцеловав, зальется громким смехом…»
И разве не той же рукой Максима Максимыча набросан портрет юной черкешенки:
«Судя по росту и гибкости ее стана, это была молодая девушка; по отсутствию же форм и в особенности по выражению лица – совершенный ребенок; что-то детское, что-то неоконченное было в этих узких плечах, в этой плоской, еще не наполнившейся груди, которая была стянута серебряными застежками…»
