Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— А есть, значит, и другие мужчины? — Как ни странно, надежда его воскресла, когда она не стала этого отрицать. Он решительно приблизился. — Разве не предпочтете вы одного мужчину, который любит и ценит вас, многим, кто не любит и не ценит?

— Вы мертвы, — сказала Лили.

Он сглотнул.

— Старше вас — быть может, однако…

— Нет. — Она глянула в окно, где скопища бабочек рисовали переменчивый узор теней, похожий на только что раскрывшуюся на подоконнике листву. — Вы мертвы.

— Подумайте хорошенько, Лили. Как я уже сказал, вы ни в чем не будете нуждаться. Я выделю вам часть своего состояния, его хватит до конца дней ваших, если я… если мы безвременно расстанемся. — И вновь он черпал силы из воспоминания о широком проливе лет между своими родителями. — Могу ли я что-то сказать или сделать, чтобы вы передумали, Лили?

Вместо ответа она двинулась к бабочкам. Они витали над ней, как цветочные лепестки, цеплялись за волосы, за плечи. Наполняли ее сложенные чашечкой ладони.

— Все, что угодно, — сказал Йозеф, глядя, как она превращается в другую богиню — Флору, воплощение весенних цветов, юности и красоты; две последние могли бы опосредованно вновь стать его.

— Отвезите меня в Линц.

От изумления он разинул рот.

— В Линц! — Почему в Линц? Был ли это наконец намек на происхождение Лили? — Разумеется, моя дорогая. Если вам так угодно, мы поедем в ту же минуту, как Беньямин оправится до той степени, чтобы оставлять его на Гудрун. Дитя мое милое, я вас отвезу куда угодно — в Париж, Флоренцию, Венецию, Рим, Лондон… — Он умолк, едва дыша, не в силах поверить, что она соглашается. — Но скажите же мне, зачем вам в Линц?

— Там прекрасные альпийские виды.

— Дражайшая Лили, мы поедем в Швейцарию, если вам хочется гор… — Йозеф широко раскинул руки.

— Нужно в Линц, — настаивала она, ловко избегая его объятий. — Там все началось. Чудовище будет уже слишком взрослым, когда прибудет в Вену. Отвезите меня в Линц, и я пригляжу за тем, чтобы все кончилось, не начавшись.

После обеда состояние Беньямина ухудшилось. Внутренние повреждения явно оказались серьезнее предполагаемого: у него развился жар, он метался и бредил. Гудрун, поджав губы, варила травы и совала амулеты причудливой формы ему под подушку. Йозеф, вне себя от нетерпения, выслал Лили прочь, объявив, что это может быть заразно, и теперь вышагивал по кабинету, стараясь не встречаться взглядами с экономкой.

— Печь, — выкрикивал Беньямин. — Я горю в ней. Выпустите меня.

— Нужно вызвать его родителей, — настаивала Гудрун, пока они промокали горячечное тело юноши губками с прохладной водой. — Попомните мои слова, ночью он нас покинет.

— Все еще есть надежда, — возражал Йозеф, приходя в ужас от мысли о приезде семьи Беньямина. — Не хочу я, чтобы они видели сына в таком состоянии.

— Да уж всяко им лучше проститься с ним живым, а не мертвым.

— Пряничная крыша, — стенал Беньямин. — Отломите кусок.

— Еще льда, — проговорил Йозеф. — Подождем. Жар может скоро спасть.

Гудрун сжала губы.

— Хорошо.

Йозеф вернулся к кровати и увидел, что здоровый глаз у Беньямина открыт, зрачок движется, словно наблюдает за чем-то плавающим по комнате, но незримым для Йозефа. Растрескавшиеся распухшие губы юноши разомкнулись.

— Безумие. Кончено. Цветы. Сказка.

— Да, да. — Йозеф счел эти более-менее связные слова хорошим знаком. Он отметил, что пульс у Беньямина тоже успокоился. Если повезет, мальчишка все еще может выздороветь. А если нет, как сможет Йозеф нести ответственность за его смерть? И не разрушит ли это сделки с Лили? Он грузно присел. — Как же я виноват перед тобой за все это, Беньямин. Как мне это искупить? — Он на миг задумался, вспоминая их ночные разговоры в более счастливые времена, и добавил: — Когда тебе станет лучше, мы займемся твоим образованием. Жалко будет, если такой ум, как у тебя, пропадет впустую. — Беньямин не отозвался. Взгляд его теперь уперся во что-то на потолке. Глянув вверх, Йозеф увидел сотни бабочек, цеплявшихся за края чего-то вроде спешно натянутой пряжи. — Психе, — пробормотал доктор, надеясь, что их присутствие не есть знак скорого отбытия души.

Гудрун осталась дежурить первая. Наскоро поужинав, Йозеф уселся за стол, поглядывая на часы, и стал ждать, когда явится Лили. Незадолго до полуночи он снял портрет отца, отвернул его лицом к стене и, не без труда отложив все дела, позволил себе предаться фантазиям о радостях странствий в компании Лили. После Линца он предложит двигаться дальше на запад, в Мюнхен, или, быть может, — раз ее тянуло к альпийским видам, в Зальцбург. Он надеялся, что милое дитя не станет упорно дожидаться выздоровления Беньямина. Оценить, всерьез ли она к нему привязана, не удавалось. Йозеф сомневался в этом: времени прошло не так много. Разумеется, у нее перед юношей некий долг признательности — за то, что он спас ее у Башни дураков. Йозеф потер глаза и зевнул. Качественное образование будет более чем должным воздаянием за полученные раны. Увы, одно было ясно: Беньямин никогда не исцелится полностью. Рука у него совершенно разбита, нога сломана в трех местах и срастется, похоже, так, что станет короче, и в результате он будет хромать до конца жизни, а Фукс пока так и не осмотрел его поврежденный глаз. Йозеф понимал: каковы бы ни были увечья Беньямина, они станут ему вечным упреком, мелким, но неизбывным изъяном в счастье, которое наступит для него с Лили. Быть может, она со временем поймет, что даже человек старше ее все равно предпочтительнее калеки.

Он задремал и проснулся, упираясь лбом в пресс-папье. Сны у него были оживленные, поцелованные солнцем, теплые, наполненные весенними звуками: курлыканьем горлицы, зовом кукушки, гудением пчел, — а под всем этим возносился и опадал тихий голос. Звуки природы погасли вместе с грезой. А голос остался, хотя слов Йозеф по-прежнему разобрать не мог. Вот голос сделался громче — мелодией из нескольких нот он неумолимо влек его за собой по коридору, вверх по лестнице, по переходу, пока Йозеф не добрался до комнаты больного. Он толкнул дверь и увидел, что Гудрун спит в кресле у окна.

— Он уже отправился в лабиринты проулков.

Голос слышался довольно отчетливо, определялся легко: Лили. Йозеф шагнул ближе к постели — и отшатнулся. Двое лежали обнявшись. Дрожащими руками он откинул одеяло. Лили была почти нага, кожа испятнана кровью, сочившейся сквозь повязки Беньямина. От страдальческого вскрика Йозефа Гудрун пошевелилась, но не проснулась.

— Через несколько сотен ярдов он добрался до фонаря, где… — продолжала Лили. Йозеф схватил ее за руку, стащил с постели.

— Отпустите меня сейчас же! — крикнула она. — Мне надо быть с ним. Вы не понимаете, что ли? Он умрет, если я уйду.

— Вы его любите? — Йозеф в ярости уставился на нее.

— Мы столько вместе пережили, что теперь связаны навек.

— Но вы его любите?

— Да, — просто ответила она.

Йозеф сжал кулаки.

— А что же мы с вами? — Лицо у него потемнело. — Как же ваше обещание?

— Я сдержу слово. — Она пожала плечами. — Можете делать со мной что хотите. Я все выдержу. Только отвезите меня в Линц, чтобы я смогла…

— Выдержите? — Йозеф почувствовал, как кровь отливает у него от лица. То, что она предлагала, было хуже худшего. — Вы немедленно вернетесь к себе в комнату, — сказал он сквозь стиснутые зубы.

— Нет. — Лили вцепилась в кровать. Ему пришлось отрывать ее руки и волочь ее по коридору.

— Завтра я вас сдам в заведение. Пусть они там слушают ваши фантазии. И вашего вечного возлюбленного тоже пусть больница примет. Если выживет, он тут никогда больше работать не будет. — Втолкнув ее внутрь, он запер дверь. — Идите к черту, вы оба, вот что я скажу. — Он отвернулся, и рот ему перекосило, как от горького фрукта.

— Я буду с Беньямином, — сказала Лили голосом тихим, но решительным. Она шла от него прочь по коридору.

Йозеф уставился на дверь. Та по-прежнему была заперта. Вот ключ. Он распахнул ее — и побежал за Лили, схватил ее за руку и потянул назад, попытался втолкнуть в темневшее пространство. А когда она стала растворяться на пороге, он уже толкал воздух — и хлопнул дверью так, что содрогнулась вся стена. На этот раз ключ заскрежетал в замке. А Лили шла по коридору от него — и стала совсем маленькая, далеко. Йозеф побежал, гулко топая по полированному дереву, но каждый шаг лишь увеличивал разрыв, пока Лили стала не больше бледной тени, призрака, видения, существа лунного света.

Стук теперь был такой громкий и настойчивый, что Йозеф наконец оторвал голову от ладоней. Вернувшись из Гмундена с разбитым сердцем, он уже очень давно сидел за столом и почти не двигался. Он продрог до костей, ноги затекли от бездействия. Его окружали тарелки нетронутой еды, на полу тоже стояли подносы. Графин вина лежал на боку, и темная жидкость разлилась по его бумагам. Постанывая, Йозеф с усилием поднялся и поковылял открывать дверь.