Гретель и тьма - Элайза Грэнвилл

— Я знаю, вы просили вас не беспокоить, но я вынуждена. — Гудрун помахала у него перед носом телеграммой. — Это вам, герр доктор Бройер. От вашей жены. Она будет дома еще до темноты. — Гудрун покраснела. — Я обычно не распечатываю чужую корреспонденцию, как вы понимаете, но в таких обстоятельствах… вы не разговариваете, не едите, на улицу не выходите… Сами не свой, сударь. — Она подождала ответа, искательно глядя ему в глаза.

— Вы все правильно сделали, — нерешительно ответил Йозеф. Глянул на тонкую бумажку. — Еще до темноты, говорите?

— Если не раньше. — Гудрун широко распахнула шторы, уголком фартука стерла с подоконника пыль и принялась складывать тарелки на согнутую руку, раздраженно прицокивая языком. — Хоть теперь-то все наладится. Как мне дом в порядок успеть привести, ума не приложу. Это важное было? — Она повесила отсыревшие бумаги сушиться на спинку кресла, небрежно обмахнула тряпкой модель внутреннего уха. — Так хоть получше будет.

— Девушка… — начал Йозеф, зная, что Гудрун ее загоняет до смерти, дай ей волю.

— Да, но где ж мы так быстро найдем?

Он решил попробовать еще раз.

— Лили…

— Знаю-знаю, и цветы свежие в дом нужны. Кому-то придется сходить на рынок…

— Но я не…

— Ждать нельзя. У нас такой кавардак, мне срочно нужна помощь. Фрау доктор Бройер не должна видеть дом в таком состоянии. Какой же Schlampe[194] она меня сочтет! — Гудрун вздохнула. — Небесам видно, как я старалась, но…

— Вы сделали все возможное, Гудрун. Вас никто не станет винить. Когда вас оставили следить за домом, никто не предполагал, что тут буду я на вашу голову, не говоря уже обо всех остальных.

— Остальных? — Гудрун наморщила лоб. Нахмурилась, будто пытаясь вспомнить неуловимые лица, после чего категорично махнула рукой. — Забот у меня всегда был полон рот, герр доктор, даже и в пустом доме. Что правда, то правда: я уж не молода, как раньше.

— Никто из нас не молод. — Йозеф подобрался к окну и выглянул на улицу. — Стареем, но не мудреем. Увы, наши грезы нас по-прежнему преследуют.

Гудрун глянула на него с сомнением.

— Что касается дома, герр доктор… У меня есть племянница — очень прилежная и работящая юная фрау. При должном наставлении она бы помогла мне навести тут порядок, глазом не успеете моргнуть. И, может, кто-нибудь из ее младших братьев мог бы прибраться снаружи. — Она подождала ответа и добавила, пока ответа не случилось: — Фрау доктор Бройер не понравится, что сад у нее в таком запустении.

— Делайте все, что считаете нужным, Гудрун. Я пригляжу, чтобы его щедро вознаградили. — Слова эти показались странно знакомыми. От них по спине пробежал небольшой холодок, хотя Йозеф и не усматривал в них такого, что могло бы вызвать хоть малейшее беспокойство. Может, французский ученый Эмиль Буарак[195] именно это ощущение поименовал «дежа-вю»? Йозеф так и не разобрался в его сути, а его бывший друг Зигмунд отмел подобные зловещие переживания как попросту das Unheimliche[196]. Жуть. Какая разница? Ничего это не значит.

Впервые за много дней Йозеф сумел одолеть апатию и вышел наружу. Он стоял и дышал осенним воздухом, чуть тронутым морозцем. Гудрун права: сад запущен. На Матильдином огороде в вечной битве Человека с Природой побеждали щавель и крапива. Даже кусты, на которых приходящая еженедельно прачка развесила сушить белье, вытянулись, и макушки у них, похоже, засохли. Йозеф отщипнул последнее оставшееся соцветие, вдохнул аромат.

— Вот розмарин, — пробормотал он, — это для воспоминания. — Запах пробудил у Йозефа тревожное чувство чего-то преждевременно забытого, но, чем бы ни было оно, все ускользало от него. Он побрел дальше по тропинке и увидел, что клеть с ягодными кустами удушает вьюнок. Пырей и мох заполонили овощные грядки. А под старым ореховым деревом, под грудой гниющих орехов, боролся за жизнь и свет хрупкий осенний крокус. Все сдалось тлению.

Дворовые постройки тоже в скверном состоянии. Матильда, конечно, забрала коляску для своих ежедневных прогулок вокруг озера Траунзее, и без лошади конюшня промозглая и затхлая. Йозеф взобрался по ветхой лестнице на чердак, где когда-то играли дети. Теперь тут лежал лишь полувыпотрошенный перьевой матрас, населенный мышами. С балок свисали два древних седла.

На подоконнике валялась брошенная заплесневелая книга — старый томик «Kinder und Hausmarchen»[197], и Йозеф задержался полистать ее. Она открылась на «Hänsel und Gretel». Йозеф улыбнулся. Любимая сказка Маргареты, когда та была маленькой, а книга лежала здесь, несомненно, потому, что Матильда очень не одобряла братьев Гримм. Считала, что их сказки детям читать не подобает. Ведьмы, печи, говорящие звери, мелкая дрожь страха — он никогда по-настоящему не понимал, почему ей все это так не нравится, оно же естественная часть детства. Йозеф глянул через плечо, а затем взялся переворачивать страницы, пока не добрался до своей любимой сказки — «Der Froschkönig». «В старые годы, — начиналась она, — когда стоило лишь пожелать чего-нибудь и желание исполнялось…»[198] Йозеф грустновато улыбнулся, ибо «Король-лягушонок» — та сказка, в которой настоящая любовь прозревала сквозь обличья. Книга закрылась с глухим хлопком, от которого взвилась пыль.

Делать было нечего, оставалось только вернуться в дом — в комнаты, укрытые, как саванами, чехлами от пыли. Йозеф поднялся, заглянув по очереди во все спальни, и помедлил, добравшись до той, что была в глубине дома и предназначалась гостям. Об оконную раму билась одинокая белая бабочка; оказавшись на воле, она порхнула к конюшням и там присела на старое розовое деревце, росшее у входа. Йозеф никак не мог заставить себя покинуть эту комнату, где легкий, сладкий дух напоминал о тех месяцах, когда он ходил за Бертой Паппенхайм, — вспомнились ее живой ум, буря черных волос, пылающие глаза, изящная фигурка. Какова была б его жизнь, не брось он свою крошку Анну О.? Он оправдал свое решение обязанностями, браком, работой, детьми…

Она говорила только о любви. «Любовь ко мне больше не придет. Я буду жить, как в погребе растение, без света».

Минуло столько лет, что другое лицо попыталось наложиться поверх Бертиного, другое сочетание черт, глаза бирюзовые, волосы — нити златые. Такие вот шутки шутит с нами старость, подумал Йозеф, шаркая к себе в кабинет. В доме того и гляди начнется переполох тряпок и ведер. Быть может, пора вновь попробовать и войти в старую свою жизнь. Добраться до кафе «Нигилизм», побыть средь великих и добрых мира сего — и, если повезет, не слишком добрых — да послушать, стоит ли верить слухам о новой волне антисемитизма, расползшимся перед их отъездом в Гмунден. Мысль о компании, об искрометных разговорах ему определенно понравилась. Йозеф подумал, не потребовать ли горячей воды для ванны, решил, что не стоит, и уже собрался заняться своим внешним видом, как услыхал далекий звонок в дверь. Мгновенье спустя в комнату вошла Гудрун и внесла на старом серебряном подносе визитную карточку.

— Служанка фрау Хайдеманн просит узнать, когда удобнее будет к вам зайти. Говорит, боли в груди у ее госпожи хуже прежнего.

Йозеф хотел было сердито отказать, но сдержался. Ну почему эти люди не могут подождать? Нынче вечером ему бы в последнюю очередь хотелось, чтобы на него вываливалась россыпь хворей пациентов, а особенно — тех немногих бездельников, кто считает визит к врачу составляющей своего светского общения. Фрау Хайдеманн — женщина бестолковая. Боли в сердце у нее — воображаемые, и если… Но сострадание взяло верх. Йозеф остановил себя. Быть может, ее боль сердца — как и у него — от запертых в нем несбывшихся грез о любви.

— Одинокое это место, — пробормотал он, — Вена, город грез.

Четырнадцать

Пройдет немало лет, прежде чем Дудочник вернется за остальными детьми. Музыку его заглушили, но юные и старые, большие и малые — все подряд — принуждены идти за ним вслед, тысячами… даже великаны-людоеды в сапогах-скороходах да с плетками звонкими, даже их псы о девяти головах. Мы — крысы, это наш исход, Земля ежится у нас под ногами. Весна оставляет по себе горький вкус. Дождь и люди падают дни напролет, а ночи напролет рыдают в озерах русалки. Медведь кровавого окраса сопит нам в пятки. Я не свожу глаз с дороги, считаю белые камешки и страшусь того, куда ведет нас этот след из пряничных крошек.

Подействовало ли заклятье? Думаю, да: кольца тумана обвивают нам лодыжки, подымаются и глушат все звуки, заглатывают всех, кто рядом, целиком. Миг наступает, и мы бежим со всех ног, волоча Тень за собой, останавливаемся, лишь когда моя вытянутая рука нащупывает грубую кору сосновых стволов. Шаг, другой — и вот уж мы в заколдованном лесу, воздух прошит льдистыми ведьмиными вздохами. День схлопывается вокруг нас. Призрачные караульные бросаются вниз с деревьев, требуют назваться, но наши зубы настороже, никаких ответов, и надзиратели убираются прочь, хлопая крыльями, на восток, к луне в облачном саване. Корни змеятся, тянут нас к лесной подстилке. Мы таимся в тиши, прерываемой далеким стуком рогов, что сбрасывают олени.