Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

При этом маленький Водолеев простирал руку к Енисееву жестом римского патриция, и указательный перст целился аккурат в нижнюю пуговицу жилета.

— Что — портсигар? — удивился Енисеев. — На кой вам мой портсигар?

— А вы не спорьте и покажите, — предложил Линдер.

Енисеев полез в карман пиджака, не глядя вытащил позолоченную коробочку и протянул полицейскому инспектору, но ее перехватил Савелий и ловко открыл.

Папирос в портсигаре было пять штук, и потому одна из его стенок изнутри была свободна.

— Вот, вот! — торжествовал Савелий. — Я вспомнил! Глядите, глядите все!

На стенке были изнутри выгравированы немецкие слова.

— Так… — произнес Линдер и показал эти слова Лабрюйеру, который сразу перевел их на русский:

— «Любимому Алоизу от верной невесты Трудль. 16 марта 1908 года».

— Но это же не мой портсигар! — вглядевшись наконец в безделушку, воскликнул Енисеев.

— Ваш, ваш! — завопил Савелий. — То-то я думал — откуда имечко знакомо? Он меня папиросками угощал! Я видел, но не догадался! А имечко-то — вот оно!

— Ну, Линдер, видите?! — перекрикивал его Лабрюйер. — Теперь все сходится? Забирайте добычу!

— Черта с два! — с этими словами Енисеев оттолкнул Славского, Николева, бросил Лабрюйеру в ноги стул и выпрыгнул в открытое окошко.

Глава двадцать вторая

Азарт погони, знакомый Лабрюйеру не понаслышке, проснулся в душе — и он, сбив с ног Водолеева, кинулся к тому же окну, вскочил на подоконник и полетел во мрак.

Револьвер он выхватил, кажется, на лету.

Наверху визжали дамы, кричали мужчины.

Длинноногий Енисеев, приземлившись в многострадальную клумбу с ноготками, погасил энергию падения, повалившись на бок и перекатившись по цветам на дорожку. Там он вскочил и понесся к калитке.

Коротконогий Лабрюйер проделал тот же трюк и, лежа на утоптанной земле, дважды выстрелил по мелькнувшей тени.

За углом, на лестнице, загремели шаги — во двор выскочили агенты, за ними — Линдер.

— Он к морю побежал! — догадавшись, крикнул Лабрюйер. — Он спрячется в дюнах!

Четвертым из дома выскочил Алеша Николев.

— Я покажу! Я все покажу! Я все дюны излазил! — завопил он и помчался за полицейскими.

Лабрюйер попытался встать — и тут только ощутил боль. Он подвернул левую ногу.

— Стрельский! Водолеев! Не выпускайте Полидоро! Она — сообщница! — закричал он. — Удержите ее!

Несколько секунд спустя в окне появился Стрельский.

— А знаете, она пропала! — сообщил артист. — Как корова языком слизнула!

— Черт бы вас всех побрал! — ответил на это Лабрюйер. — Спуститесь сюда кто-нибудь, я ногу повредил!

Минуту спустя артисты уже окружили Лабрюйера, поставили его на ноги, Водолеев подставил плечо, обхватил его за талию, и в обнимку они добрались до веранды. Туда же явились и Кокшаров с Терской.

— А я ведь не верил, будто вы на что-то способны, — сказал Кокшаров. — Теперь Валентиночка спасена, и «Прекрасная Елена» возрождается к новой жизни. Спектакль спасен!

— Как вы упустили Полидоро? — спросил Лабрюйер. — Стрельский, бегите на дамскую дачу! Может, она за своим имуществом побежала. С дамами это бывает — пытаются спасти тряпки, когда нужно удирать во весь дух… Заморочьте ей голову, вы это умеете… Послушайте, Иван Данилыч, у этого мерзавца еще один сообщник есть на штранде — по меньшей мере один. Притворяется почтальоном. А Полидоро исполняла поручения — может, записки этому почтальону передавала, может, словесные поручения или деньги, я не знаю.

— Отчего вы не предупредили меня?

— Я не был уверен. Самсон Платонович, что вы стоите? Савелий Ильич, бегите с ним, она может быть вооружена. Я до последнего не был уверен — пока Хаберманша его не опознала. Теперь ясно, зачем я ему потребовался. Все газеты наши подвиги воспевали — и всякий наш пьяный подвиг давал ему несокрушимое алиби. Может, он мне какую-то дрянь в водку или пиво подмешивал! Где Хаберманша?

— Наверху, с ней там Лариса. Старушка рыдает и зовет свою бедную Дору.

Стрельский вышел с веранды, Водолеев немного задержался — у него развязался шнурок туфли.

— Что нога? — спросила Терская. — Если это не перелом, то нужно поставить ее в таз с холодной водой и забинтовать. Ванюша, надо распустить простыню на бинты, потом заплатим фрау Магде.

— А у тебя разве нет бинтов? Ты же еще в Москве приобрела целую аптеку, будто мы едем к папуасам.

— Ванюша, сейчас же принесу! — Терская быстро ушла.

— Так что Полидоро? — спросил Кокшаров. — Савелий, помоги ему разуться. Андрюша, принеси из-под навеса таз и накачай ведро воды. Та, что в бочке, слишком теплая.

— Я говорил с вашим приятелем, путейским инженером Кольцовым. Час на вокзале ждал, пока соединят. Он признался — настоящая Генриэтта Полидоро попросила его, чтобы он под ее именем представил вам совсем другую женщину. Имя-то уже известное, а та, другая, только начинала свою артистическую карьеру — ей было полезно сперва познакомиться с публикой и антрепренерами под знаменитым именем. Очевидно, она неплохо заплатила настоящей Полидоро, которая, как я узнал, решила вернуться в цирк. Именно она — наездница и «мадмуазель Кентавр», а наша красавица, хотя и знакома с конной ездой, но вряд ли плясала на панно и прыгала в обруч…

— Но если она поняла, что разоблачена? Она ведь к нам не вернется! — воскликнул Кокшаров. — Господи, за что?! Столько сил, столько денег вложено в эту «Прекрасную Елену»! Погиб спектакль!..

— Уж чего-чего, а безголосых дур, которые мечтают о подмостках, и в Риге и в Дуббельне — пруд пруди, — заметил Водолеев. — Маркус завтра же приведет полдюжины.

— Утешил!

Лабрюйер пошевелил ступней. Вроде беда была не так велика, как ему сперва показалось.

На душе было смутно. Он сделал все что мог, нашел убийцу, выручил Селецкую. Он одержал победу — и что же дальше? С триумфом возвращаться в сыскную полицию? И видеть там каждый день постную рожу униженного Горнфельда? И, соответственно, каждый день ждать от него пакостей?

И Селецкая… Она будет благодарна! Она, может, даже пожелает отблагодарить вечным дамским способом. Но способна ли такая женщина любить простого человека — не блестящего богача, вроде Сальтерна, и не красавчика, вроде Славского (был, был подслушан намек, что вроде бы у них случился маленький роман!), и даже не рокового мужчину с интересной бледностью и скорбью во взоре, которого успешно изображал Лиодоров? Способна ли она стать женой простому человеку, отказаться от сцены, сделаться матерью и хозяйкой дома? Ох, вряд ли… А странствовать вместе с ней, состоя в кокшаровской труппе даже не на вторых, а на третьих ролях, помирая от ревности всякий раз, как ей вынесут на сцену корзину с розами… Где же, где третья возможность?..