Аэроплан для победителя - Дарья Плещеева

— Нет…

— Слушайте, Николев, вы рано просыпаетесь? Вы ведь, кажется, спозаранку ходите купаться?

— Не каждый день.

— Сегодня, то есть вчера, — ходили?

— С утра было солнечно, ходил.

— Вы не слышали около восьми часов звука, наподобие выстрела?

— Точно, что-то хлопнуло, и даже громко… Александр Иваныч, это был выстрел?! Правда?!

Лабрюйер даже не удивился — то, что у взрослого человека могло бы вызвать ужас, у юного вызывает буйный восторг.

— Похоже, что правда. Нужно срочно отыскать Тамарочку.

— А как? Она же от меня скрывается… видеть меня не желает… называется — повенчались…

— Послушайте, Николев, это естественное поведение юной девушки, которая боится первых испытаний супружества, — заковыристо выразился Лабрюйер. — Она не сегодня завтра признается Терской, что обвенчана с вами, Терская покричит, пару раз грохнется в обморок, но потом вас с Тамарочкой поселят в одной комнате, и все само собой образуется…

— Да, как же! Она твердит, что мы должны жить, как брат и сестра!

— Но отчего такие страсти?!

Лабрюйер, увлекшись, понемногу выпытал у Алеши историю странного Танюшиного сватовства и почесал в затылке.

— Мой юный друг, вы влипли, — раздался голос Стрельского. Оказалось — он стоял на лестнице и слышал финал этой драмы.

— Что же теперь делать? — прежалостно спросил юноша. — Я ведь люблю ее! И она моя жена!

Стрельский и Лабрюйер хором вздохнули.

Неизвестно, чего они насоветовали бы страдальцу, но тут к веранде подошел Линдер.

— Проклятые дюны! — по-немецки сказал он. — Там и с собакой идти по следу бесполезно. Песок, будь он неладен!

— Я завтра доставлю вам карточки Енисеева и Генриэтты Полидоро, — пообещал Лабрюйер. — И загляните к Майеру. Я и ему эти карточки передал с антропометрическими данными — хотя это уж на глазок. Может, в картотеке уже что-то нашлось. Больше ничего, пожалуй, сделать не смогу.

— Во всяком случае, я в рапорте упомяну вас.

— Нужно ли?

— Нужно.

Молодой сыщик был из той породы людей, что четко знает, где добро, где зло и каков долг приличного человека по отношению к добру и злу.

— Разбудите шофера, — сказал Лабрюйер. — Он, вас дожидаючись, уже, наверно, заснул. Ни о чем не беспокойтесь — ему заплачено, чтобы он вас с агентами развез по домам.

— Благодарю. Где лежат вещи Дитрихса?

Лабрюйер объяснил, и через пару минут Самойлов с Фирстом вытащили на веранду и чемодан, и баул, и запиханные в наволочку костюмы убийцы, висевшие обычно на стене под простыней.

— Если что-то еще найдется — дайте знать, — попросил Линдер. — Завтра же с утра я займусь Селецкой. Сразу ее, может, не выпустят, но я телефонирую на дачу, чтобы вы за ней приехали.

— Прекрасно.

— Что я могу для вас сделать, Гроссмайстер?

— Да, боюсь, ничего. Пусть все остается, как есть.

— Жаль.

— Я не первый день обо всем этом думаю.

— Я понимаю. Ну, если так — спокойной ночи?

— Хорошая шутка. Спокойной ночи — и вам, и Самойлову с Фирстом.

На том и расстались.

Угомонились обе дачи уже ближе к утру. Эстергази взяла к себе ночевать жену Осиса и фрау Хаберманн, благо имелись две свободные кровати — Селецкой и Генриэтты Полидоро. Терская взяла с Кокшарова и с Лабрюйера обещание, что рано утром будет вызван Шульц и приступит к поискам Танюши. Мудрый Кокшаров напоил ее мадерой и уложил в своей комнате. Сам он был уверен, что с этой девушкой ничего плохого случиться не может — за год неплохо узнал ее характер.

Стрельский, Славский и Водолеев тоже вознаградили себя за суету большой рюмкой здешнего черного бальзама. Алеша пить отказался, а Лабрюйер свою порцию бальзама взял, поставил ее на подоконник у изголовья и мучительно думал: пить или не пить?

Он, поняв, что своим пьянством обеспечивал прекрасное алиби Енисееву, обета трезвости не давал, просто каждый день говорил себе: сегодня я продержусь без пива и водки, это в моих силах, тем более — куча дел, а вот когда справлюсь с делами — тогда и устрою себе праздник.

С одной стороны, он нашел убийцу фрау фон Сальтерн, изловить Алоиза Дитрихса — уже задача сыскной полиции, так что можно и оскоромиться. А с другой — есть во всей этой истории какая-то незавершенность, сердце подсказывает — даже когда вернется Валентина, будет продолжение, и вряд ли что приятное. Значит, с бальзамом лучше подождать.

После бурных событий, чтобы жизнь раем не казалась, явилась бессонница. Да и нога время от времени о себе напоминала — когда Лабрюйер нечаянно упирался ступней в спинку кровати. Незначительная боль, а все же…

Были слышны такие шумы и отзвуки шумов, которые днем незаметны, а ночью — слушаешь их и не сразу понимаешь, что это такое может быть. Мышиную возню, скажем, слышно только ночью — как они, проклятые, возятся и шебуршат на чердаке, на большом и захламленном чердаке старого деревянного домишки, где маленький Алекс Гроссмайстер провел детство…

Но мыши, кажется, и на чердаке дачи завелись!

Лабрюйер прислушался — точно, и не мыши, а, возможно, крысы. Их еще недоставало.

Он определил направление звука. Крысы, похоже, завелись в той самой башенке, где он сначала спрятал фрау Хаберманн. И было их там немало — два десятка по меньшей мере.

Озарения приходят внезапно, и даже со вспышкой молнии их лучше не сравнивать — молния является, предупредив о своем визите пасмурной погодой, ветром, предчувствием ливня. А озарение — как падение на голову кирпича с крыши.

— Вот ведь сволочь… — прошептал Лабрюйер.

В голосе были и злость, и восхищение.

В самом деле, обвести вокруг пальца Линдера с агентами, сделать круг по дюнам и сосновому леску между ними и первыми дачами, а потом спрятаться там, где искать уж точно не станут, — это ловкая штука и гнусная пакость. А про то, что в башне есть под самым куполом помещение и что туда несложно пробраться, если приставить к крыше лестницу, Енисеев знал. Где обычно стоит эта лестница — тоже знал: у дровяного сарайчика, прилепившегося к даче сзади, там, где обычно дачники не бывают. Оттуда как раз удобно штурмовать башенку…

Лабрюйер быстро оделся, но на штурм решил идти босиком — так оно тише получится, опять же — натянуть туфлю на забинтованную ногу будет нелегко и болезненно.

Револьвер после безнадежной пальбы по удирающему Енисееву (мысленно называть его Алоизом Дитрихсом Лабрюйер еще не привык) был спрятан в правильном месте — в печке, которую по летнему времени все равно никто не топит.

Электрический фонарик лежал там же.

Вооружившись, Лабрюйер очень медленно и очень тихо отправился арестовывать убийцу.