Белый шаман - Николай Шундик

Пойгин оделся и покинул ярангу. На вторые сутки с самого утра приехали новые гости, разглядывали Омрыкая и мучили его расспросами. Мальчик удручённо спросил у матери:

– Что они едут смотреть на меня, будто я существо иного вида?

– Не сердись, – просила мать, стараясь скрыть, насколько сжигала её тревога за сына. – Разговаривай с гостями, как советовал отец… Рассказывай только достоверные вести. И не будь болтуном, ничего не выдумывай…

– На болтунов у нас там тоже запрет.

– Нужный, очень нужный запрет. Помни о нём.

Омрыкай садился на шкуры у костра в круг гостей, сначала отвечал на вопросы степенно, с важным видом, как взрослый, но детская непоседливость брала своё, и он начинал скучать, забываться, всё чаще поглядывая на выход из яранги: там ждали приятели, которых он обучал грамоте. За стойбищем, на обширной горной террасе, где снег ещё не был ископычен оленьим стадом, детишки учились писать свои имена. И не только дети, но и молодые парни и даже вполне солидные отцы семейств просили Омрыкая начертать таинственные знаки, обозначающие их имена, и тот старался как мог.

Какая это была радость – мчаться на горную террасу, наконец вырвавшись из плена гостей. Но Омрыкая снова и снова зазывали в ярангу, задавали один вопрос нелепее другого.

– Верно ли, что там пищу варят не на костре, а на каком-то странном огне, втиснутом в каменное вместилище, и потому она совершенно не пахнет дымом? Это же, наверно, в горло не лезет…

– Я забыл, пахнет ли там пища дымом. Но я был всегда сыт и очень любил картошку…

– Что такое картошка?

– Растёт в земле, как корни травы или кустов, только она круглая, будто мяч…

– Ой-ой! Не вонючий ли это помёт Ивмэнтуна?

– Ну какой помёт, что, у меня нюха нет, что ли?

– Ты не сердись, не сердись, – успокаивал мальчика старик Кукэну, не пропускавший ни одного случая потолковать с дальними гостями. – Сам говорил, что там на злость наложен запрет…

– Ка кумэй! Верно ли это, что на злость запрет?

– Да, запрет, – терпеливо подтверждал Омрыкай, прилежно внимая совету старика.

– Слыхал я, что, как только ты пришёл в стадо, в оленей страшный испуг вселился. Слух пошёл, что это от дурного запаха пришельцев, которым ты насквозь пропитался, – сказал Аляек, мрачный мужчина с костяными серьгами в ушах – двоюродный брат Вапыската.

Омрыкай изумлённо посмотрел на мать, жалея, что отец ушёл в стадо: уж он-то рассказал бы, как было всё на самом деле и почему он назвал сына настоящим чавчыв. Пэпэв, кинув в сторону Аляека укоризненный взгляд, обиженно поджала губы.

– Может, чьи-нибудь олени и взбесились, а наши как паслись, так и пасутся.

– Ну что ж, ещё взбесятся, – загадочно предрёк Аляек, разглядывая хозяйку яранги сонно сощуренными глазами.

Старик Кукэну снял малахай, почесал кончиком трубки лысину, весело воскликнул:

– Это диво просто, какая память у тебя, Аляек! Как же ты забыл, что именно от твоего запаха подох на самой высокой горе кытэпальгин и прямо под ноги тебе свалился? Да, ещё одну весть чуть было не запамятовал. Ах, какая у меня голова, всё забывает, ну просто болотная кочка. Слух дошёл, что от твоего запаха до смерти одурела даже вонючая росомаха! Не зря же ты так на всю жизнь и остался Аляеком…

– Я не могу сидеть у очага, где меня оскорбляют! – воскликнул Аляек и, плюнув в костёр, пошёл прочь из яранги. У входа обернулся, ткнул пальцем в сторону Омрыкая. – Жить ему осталось недолго, совсем недолго! И олени ваши взбесятся. Ещё дойдёт до них мерзопакостный запах пришельцев.

Омрыкай уткнулся в колени матери и заплакал. Кукэну подсел к мальчику, положил руку на его вздрагивающую спину.

– Ты, кажется, хохочешь? Ну, конечно, хохот трясёт тебя, как олени нарту на кочках. Послушай, о чём я хочу тебя попросить…

Омрыкай поднял заплаканное лицо, заулыбался: он любил этого старика, шутки которого, как люди уверяли, могли заставить засмеяться и камень.

– Я же толковал вам, что парень смеётся. А мне тут нашёптывали, что он плачет. Чтобы Омрыкай и вдруг заплакал?! Если и появились слёзы у него на глазах, то это от смеха.

Омрыкай быстро вытер кулачками слёзы и вправду засмеялся. Старик, воодушевляясь, подбирался уже к новой шутке:

– О, настоящий чавчыв смеётся даже тогда, когда сова приносит ему весть, что из её яиц вылупились его дети. Услышал бы кто другой такую весть, как я услышал в молодости, – рассудка лишился бы. Однако я остался при своём уме, только уж очень смеялся, челюсти едва с места не сдвинул.

Гости, а за ними Омрыкай расхохотались. А Кукэну, радуясь, что прогнал тучу страха, наплывшую после гнусных слов Аляека, продолжал шутить.

– Так вот, послушай, о чём попрошу. Научи мою старуху понимать немоговорящие вести. Память у неё от старости совсем оскудела, не помнит имя моё. Но не беда, внук мой нашёл выход. Ты научил его чертить знаки, обозначающие моё имя, подарил ему палочку, след оставляющую. Верно ли это?

– Да, верно, – охотно подтвердил Омрыкай, ещё не понимая, к чему клонит старик.

– Слышали, гости, что сказал Омрыкай? Так вот, имейте это в виду. Как вам известно, у меня вполне достойное имя, не какой-нибудь там Аляек – Кукэну! – Старик постучал по котлу, стоявшему у костра. – Вот от этой посудины происходит моё достойное имя. Кто может без котла обойтись? Так и без меня вы ни за что не обойдётесь. Но вот надо же, старуха забывает, как меня звать. Вчера обозвала плешивым болваном. Кто из вас слышал, чтобы когда-нибудь у меня было такое странное имя? Выходит, никто не слышал. Однако старуха моя так и старается сменить моё имя. Но у неё ничего не получится. Я надёжно предостерёгся. Внук помог. Настоящее моё имя теперь обозначено тайными знаками вот здесь! – Старик пошлёпал себя по голове и наклонил её к Омрыкаю. – Смотри и произнеси вслух, что начертил там мой внук твоей палочкой, оставляющей след. Особенно хорошо оставляет след, если послюнишь её…

Омрыкай встал на колени, бережно прикоснулся руками к голове старика и увидел, что чуть пониже макушки было написано: «Кукэну». Набрав полную грудь воздуха, мальчик прочитал во всеобщей тишине громко и торжественно: «Кукэну».

– Ка кумэй! – изумились гости.

– Вот так! Что я вам говорил? – радовался старик, пошлёпывая себя ладонью по лысине. – Если бы умела старуха эти знаки понимать – никогда меня плешивым болваном уже не назвала бы. Кукэну я. Вот тут так и обозначено! – и опять пошлёпал себя по лысине.

Гости вставали один за другим, разглядывая знаки на лысине старика, кто смеялся, а кто, не понимая шутки, высказывал мрачное предположение, что пришельцы, возможно, скоро начнут помечать подобными знаками всех оленных людей.

– Будут! – сделав страшные глаза, подтвердил Кукэну. – Не всех, а кто не способен понимать шутку. У тебя нет такой способности. Зато волос на голове, как травы на кочке. Придётся тут вот калёным железом выжигать, как оленя тавром клеймить. – И старик пошлёпал себя, вызвав всеобщий хохот, чуть пониже спины.

На следующие сутки опять прибыли гости. На этот раз заявился и Вапыскат. Молча вошёл он в ярангу Майна-Воопки, внимательно огляделся. Пэпэв, меняясь в лице, бросилась доставать шкуру белого оленя, предназначенную для самого важного гостя. Майна-Воопка дал ей знак, чтобы не вытаскивала белую шкуру. Чёрный шаман потоптался у костра и, не дождавшись особого приглашения сесть на почётное место, присел на корточки у самого входа. Пэпэв поставила перед ним деревянную дощечку с чашкой чая. Руки её так дрожали, что чай расплескался.

Майна-Воопка встал и сказал:

– Я хочу, чтобы гости знали. Мой сын уже восемь суток живёт дома. Он здоров. В стаде он всё понимает, как настоящий чавчыв. Рассудок его меня восхищает. Мы уходим с сыном в стадо… Я сказал всё.

Вапыскат слушал хозяина яранги, часто мигая красными веками и крепко закусывая мундштук трубки.

– В стадо твой сын не уйдёт, – наконец изрёк он. – Мне надо как следует на него посмотреть, чтобы понять… смогу ли отвратить от него то, что предрекла похоронная нарта?

– Я знаю предречение Пойгина! – с вызовом сказал Майна-Воопка и, взяв сына за руку, вышел из яранги.

Пэпэв было бросилась к выходу, но остановилась против шамана, медленно опустилась на корточки и тихо сказала с видом беспредельной покорности:

– Отврати. Я знаю, ты можешь быть добрым. Отврати…

– Я не всесилен. И ничего не смогу, если не поможете вы – его отец и мать…

– Я, я помогу! Только отврати…

– Попытаюсь… Я приеду через день, через два. Будешь ли поступать так, как я велю?

Пэпэв некоторое время колебалась, что сказать в ответ, но тревога за сына заставила её в знак согласия низко склонить голову.

– Я не ослушаюсь, только отврати…

Несколько дней гости из других стойбищ не появлялись. И Майна-Воопка совсем было уже успокоился, как вдруг кто-то обстрелял стадо. Была тёмная ночь, луна ныряла, как рыба, в тёмные рваные тучи. Стадо мирно паслось под присмотром молодого пастуха Татро. Несмотря на темноту, Татро увлечённо писал своё имя на снегу. Усвоил он от Омрыкая начертания ещё нескольких слов, и для него было огромной радостью вычерчивать их походной палкой, дивясь тайному смыслу каждой буквы, которые называл он для себя магическими знаками. Да, он считал себя причастным к настоящему таинству, и потому, когда разглядывал свои письмена на снегу, в круглом лице его с заиндевелым пушком под носом был восторг и ещё чуточку жути.