Белый шаман - Николай Шундик

И тут Омрыкай в одно мгновение пережил всё заново. Мечется Чернохвостик на аркане. Вапыскат выкрикивает злые слова. А потом кровь… кровь под левым боком поверженного насмерть белоснежного оленёнка – существа иного вида. Мальчику хотелось закричать, как крикнул он в тот раз, когда увидел нож в руке матери, но он только захрипел и зашёлся в кашле. Над ним склонились три головы: матери, отца и гостя. Мигал, почти угасая, светильник. Что-то говорил отец, плакала мать, и горестно улыбался гость. Но вот поближе протиснулся старик Кукэну, неподвижно сидевший до сих пор с потухшей трубкой во рту.

– Это диво просто, какое славное у тебя имя!

Вскинув кверху лицо, словно бы рассматривая небо сквозь полог, старик торжественно произнёс: «Тильмытиль».

– Я Омрыкай.

Мать в смятении закрыла ему рот рукой, а отец, приложив палец к губам, всем своим видом показывал, насколько опасно теперь произносить имя Омрыкай.

– Ты Тильмытиль, – ласково уверял Гатле. – Запомни навсегда. И даже во сне откликайся только на это имя… Об этом тебя очень просит твой спаситель Пойгин…

– Где он? – спросил мальчик, когда мать убрала руку с его рта.

– Он преследует росомаху. Но скоро придёт. Может, завтра.

Пойгин прибыл в тот же вечер. Медленно снял кухлянку, погрел руки о горячий чайник, приложил обе ладони ко лбу мальчика. Потом приложил ухо к его груди, долго слушал.

– Какое верное сердце в твоей груди, Тильмытиль. Ровно стучит, гулко стучит. Крепкий ты, очень крепкий, Тильмытиль.

Мальчику хотелось опять возразить: он – Омрыкай, всегда был Омрыкаем, но по напряжённым лицам матери и отца понял, что они очень боятся услышать именно это.

Мальчик приложил руку к груди Пойгина и впервые за этот вечер слабо улыбнулся.

– Я тоже слышу твоё сердце…

– Ну, и каким оно тебе кажется, Тильмытиль? – подчёркнуто весело спросил Пойгин.

– Ровно стучит, гулко стучит.

– Ну вот и хорошо, что ты откликнулся на новое имя.

– Почему никто из вас ничего не ест? – спросил переименованный в Тильмытиля и опять уронил на шкуры голову, почувствовав огромную слабость.

– Наконец он попросил есть! – воскликнула Пэпэв. Майна-Воопка неуверенно посмотрел на жену:

– Разве он попросил?

– Да, я, кажется, хочу есть, – сказал Тильмытиль, поворачиваясь на бок.

И начался в пологе пир. Тильмытилю дали кусочек оленьего языка. Сначала мальчик обмер, подумав, что это язык Чернохвостика, но Кукэну понял его, сказал с шутливой укоризной:

– Ай-я-яй, не может отличить язык чимнэ от языка пээчвака.

Да, это, несомненно, был язык чимнэ, и только чимнэ. Тильмытилю очень хотелось спросить, что сделали с Чернохвостиком после его смерти, но он боялся разрыдаться, и Пойгин почувствовал это. Он понимал, что после такого горя мальчик не скоро успокоится и ещё не один раз воспоминания о гибели оленёнка толкнут его душу во мрак уныния, тем более что ему известно ещё и страшное похоронное прорицание чёрного шамана. А духи различных болезней очень привязчивы к поверженным в мрак уныния, и здесь выход один: вселить в больного свет солнца, устойчивость и спокойствие Элькэп-енэр. Нет, он, Пойгин, когда думал, какое новое имя выбрать мальчику, доведённому до помрачения, не зря остановился именно на орле. Надо внушить больному, что у человека могут появиться невидимые крылья, способные поднять его над самим собой, слабым и сомневающимся. Тот, слабый, сомневающийся, остаётся где-то внизу; это уже не ты, да, да, ты уже другой. У тебя, в конце концов, даже имя теперь другое.

Пойгин полагал, что имя надо сменить ещё и для того, чтобы сбить с толку злых духов. Они идут за слабым и сомневающимся, как волк за больным оленем, имя его для них как запах их жертвы. И вдруг (это диво просто!) прежнее имя исчезло, нет запаха, следы потеряны. Скулят, бранятся зловредные духи, спорят, где искать след жертвы. Но нет следа! И остаются зловредные духи ни с чем – больной исцеляется. Вот что значит поднять его на крыльях над самим собой.

Спасал Пойгин помрачённого горем и страхом мальчика и тем самым бросал вызов своему врагу – чёрному шаману, обезвреживал его зло. Если бы не скверные поступки чёрного шамана – мальчик был бы здоров. Но Вапыскат выпустил по его следу росомаху собственной злобы. Именно росомахой представлял теперь Пойгин злобу чёрного шамана и верил, что не однажды видел её; именно злобу видел, преследуя вонючую росомаху в горах и долинах. Дело не в живом облике росомахи, придёт время – и он расправится с ней. Гораздо труднее победить невидимую суть зла чёрного шамана, суть, упрятанную в его слова, жесты, мысли, поступки. И вот теперь, глядя на выздоравливающего мальчика, как-то ещё глубже понял Пойгин, что, идя по следу росомахи, он о чёрном шамане думал, душу для противостояния возвышал. И возвысил её. Вот почему он теперь способен сделать недосягаемым для зла чёрного шамана и этого мальчика, с новым именем Тильмытиль, и его мать и отца, и многих других людей, которые порой чувствуют себя отставшими от стада оленями. Мнится им, что за ними гонятся и гонятся волки или ещё хуже – вонючая росомаха. Однако Пойгин внушает им: не бойтесь, за вами никто не гонится, я с вами, чёрный шаман бессилен вам сделать зло…

– Ты хотел заплакать, но пересилил себя, – сказал Пойгин мальчишке таким тоном, который звучал высокой, очень высокой похвалой.

– Но рыдание всё равно живёт во мне. – Тильмытиль несколько раз глубоко передохнул, стараясь избавиться от тяжести в груди. – Что-то теснит мне сердце, и я задыхаюсь.

Пойгин понимающе покачал головой и сказал:

– Наблюдай за мной. Постарайся понять, что со мной происходит.

И уселся Пойгин поудобнее, как-то сначала расслабился, потом сомкнул руки на затылке, долго смотрел в одну точку, о чём-то спокойно размышляя. Лицо его было прояснённым и очень благожелательным к чему-то такому, что он видел в своём воображении. Порой едва заметная улыбка, как солнечный луч, прорвавшийся сквозь тучи, скользила по его лицу, а взгляд уходил вдаль и в то же время был обращён вовнутрь; и можно было подумать, что у этого человека глаза имеют зрачки ещё и с обратной стороны и он способен видеть себя, каков он там, где живут рассудок и сердце. Пойгин молчал, чуть откинув голову, поддерживая её легко и свободно сцепленными на затылке руками, но всем, кто на него смотрел, думалось, что он в чём-то их убеждает, успокаивает, обнадёживает, что он видит каждого из них тоже изнутри, где живут рассудок и сердце, что-то меняет в каждом из них, прогоняет уныние и неуверенность.

Было трудно сказать, как долго это длилось, но никто не пожаловался хотя бы втайне самому себе, что испытал чувство суеверного страха, неловкости, устал от напряжения; нет, всем было покойно и светло, как бывает после миновавшей опасности или трудной работы.

Расцепив руки на затылке, Пойгин с той же прояснённостью улыбнулся и спросил у мальчишки:

– Понял ли, что со мной было?

– Ты думал…

– Верно. Я думал о тебе, о матери твоей, об отце, о Кукэну, о Гатле. Но особенно о тебе, потому что именно в тебе сейчас для всех этих людей суть особенного беспокойства. Если будешь спокоен ты – будут спокойны они. Понимаешь?

– Стараюсь понять.

– Вот-вот, надо стараться понять. Я сейчас тоже старался сосредоточиться на тебе, внушить твоему рассудку, что ты находишься под защитой моей доброты и спокойствия. Я смотрел в одну точку, и мне казалось, что я был способен видеть сквозь полог бескрайние дали и даже будущее твоей судьбы. Моё сострадание к тебе, к твоему отцу и матери, к оленёнку, гибель которого тебя толкнула в мрак уныния, разлилось далеко-далеко морем доброты. А с моря никогда не приходит ничего скверного. И если ты хочешь подняться, словно орёл, высоко и посмотреть, как обширно море этой доброты, то постарайся подражать мне, как оленёнок подражает матери. Если ты хочешь видеть мать и отца спокойными и уверенными в себе, если ты хочешь, чтобы их не грызла вонючей росомахой тревога, а страх не заставлял унижаться их, как унижалась мать перед чёрным шаманом, – ты должен, как и я, превращать своё сострадание к ним в море доброты.

Тильмытиль слушал Пойгина и не подозревал, что это было заклинанием белого шамана, заклинанием без бубна, без воплей, без невнятных говорений, лишённых всякого смысла. Наоборот, говорения белого шамана должны иметь глубину смысла, ясность чувства и определённость желаний. Это было разумное, доброе внушение, которое должно успокоить больного, вселить в него веру в себя и прояснить надежды…

Тильмытиль не заметил, как, лёжа на мягких шкурах, сцепил руки на затылке, подобно доброму гостю, и тихо радовался уюту родного очага, близости матери, отца – вот они, протяни к ним руку и почувствуешь их живое тепло. И то, что склонный к разговорчивости, к бурным шуткам старик Кукэну сегодня задумчиво молчал, понималось мальчишкой так, что этот старый человек тоже сумел сосредоточиться в думах на нём, что и его доброта разливается морем, со стороны которого не приходит ничего скверного.