Андрей Тарковский. Жизнь на кресте - Людмила Бояджиева

Под влиянием Ларисы Тарковский порвал отношения с художником-постановщиком А. Боймом, обвинив его в том, что тот «пришел на площадку пьяным». С этого момента обязанности художника-постановщика легли также на плечи Андрея. На очереди был прекрасный оператор Георгий Рерберг, умный, интеллигентный человек, не воспринимавший женские чары «хозяйки». Ларисе помог избавиться от Рерберга случай. Весь отснятый материал оказался испорченным — катастрофа! Позже выяснилось, что «Мосфильм» перекупил уцененный «Кодак». Пробу пленки в Москве сделали кое-как, а Рерберг не перепроверил. Тарковский был взбешен. Стискивая зубы, он наступал на Георгия:

— Как ты объяснишь эту историю с браком? — Андрей умел быть жестким. — Тухлая, между прочим, историйка.

Было заметно, что Рерберг, стоявший перед Тарковским с девушкой, навеселе.

— Меня она не касается. Хотя я, конечно, весьма сожалею о случившемся.

— Ты должен был дополнительно проверить пленку! — Андрей кричал.

— Но ее же проверяли эксперты «Мосфильма». Перепроверка не входит в мои обязанности, — Рерберг был красив, любим женским полом и в данном случае прав.

— Ах, не входит? А пить и таскаться с девками входит?

— Это мое дело, с кем и как я провожу свободное время. Все, Андрей, больше я с вами не работаю!

Взяв девушку под руку, Рерберг устремился прочь.

— Ты ведешь себя как пьяный, распоясавшийся хам! Вали, вали отсюда. Чтобы я больше тебя никогда не видел на площадке, понял?! — кричал вслед оператору разъяренный режиссер.

Говорили, что ссора с Рербергом и загубленный материал подкосили Тарковского — у него случился сердечный приступ. Лариса, не скупясь в выражениях, винила «пьяного хама» Рерберга. На самом деле гипертрофированному самолюбию Тарковского был нанесен очередной удар. И не от Рерберга — от руководства. Казалось бы, можно было и привыкнуть, что в отечественном кино ему отводится роль изгоя, особенно обидная в случае режиссера № 1, каковым Тарковский себя безоговорочно считал. Ситуация типичная для СССР, не только давившего все, не вписывающееся в рамки ортодоксальных схем, но и лишающего привилегий людей строптивых, не умеющих «находить общий язык» с властью. Наивный Тарковский подал заявление в Союз кинематографистов на приобретение путевки в Дом творчества. И, вопреки ожиданиям, получил отказ! Тарковский не переносил отказов. Открытое, как бы даже насмешливое унижение, отрицание его заслуг перед Союзом кинематографистов взбесило его до сердечных спазмов. Инфаркта, однако, медики не обнаружили, но посоветовали пить валериановый корень. Выслушав его сбивчивый, излишне горячечный рассказ о путевке, старый доктор жалостливо улыбнулся пациенту:

— Вам и правда, батенька, отдохнуть не вредно. Раньше мы в таких случаях на Капри советовали. А теперь — валериану. Да! И не на спирту, лучше самому заваривать корень… А со спиртным — осторожней, мой вам совет. Ой, сколько сейчас молодых из вашего творческого мира преждевременно окончили жизнь. Инфаркты, инсульты на почве алкоголизма людей так и косят!

Впечатлительный Андрей круто завязал с выпивкой. Он не думал о смерти, он боялся даже временной потери работоспособности. Материалы «Сталкера» загублены, а в голове бурлят планы! Надо немедля на оставшиеся деньги снимать фильм заново. И, в сущности, здорово повезло, что открылась возможность сделать все по-иному — ведь другой должен быть поворот, совсем другой! Здесь же вышло, что «черновиком» оказался почти целый фильм!

Место Рерберга занял замечательный оператор Княжинский, человек мягкий и сговорчивый.

В особнячок Тарковских были вхожи немногие, теперь к ним прибавился Княжинский, как ни странно к выпивке не тяготевший. Вот и Андрею, завязавшему со спиртным, нашелся трезвый собеседник.

Сама же Лариса тайком от мужа прикладывалась к бутылке. Ее покрывали верные помощники, выполняли работу за нее и за Араика. Вскоре, правда, Араик нашел себе применение — стал самостоятельным управляющим дома в Мясном, руководя обустройством и строительством, благодаря чему в скором времени появилась банька на берегу, основательный забор, отделивший «усадьбу» от злющего, пьяного, завистливо зыркающего «народа».

Тарковский снимал новый фильм, изменив акценты в образе центрального героя и усилив внимание к грани «возможного — невозможного в кадре». Воссоздание неощутимой опасности Зоны было близко к мистическому, паранормальному эксперименту на съемочной площадке.

Став художником фильма, он отказался от всех элементов фантастики — лимонного неба, мутантов, а лишившись помощника, сам выкладывал «мозаику» на дне ручья, «гримировал» деревья, старил стены в обиталище Сталкера. Каждая мелочь в кадре, как всегда, не могла уйти от внимания Тарковского. К счастью, нашелся замечательный человек из Казани — истинный, бескорыстный фанат Тарковского. Андрей звал его Рашид, Рашидик. Его и определил на должность помощника главного художника. Непьющий, постоянно что-то мастеривший для фильма Рашид оказался тем незаменимым умельцем, который выполнял всю работу с фактурами в кадре. Теперь, освободив режиссера, он усердно царапал или грязнил стены, изображая трещины, плесень, сажал или истреблял по воле Тарковского всякую растительность, могущую попасть в кадр. Работал он тихо, без суеты, не заикаясь о гонораре. С такими энтузиастами Тарковский и мечтал делать авторское кино.

Зона задышала своей потаенной дьявольской плотью. Мертвые пески вдруг сменялись водяными потоками, тускло извивались оборванные рельсы, о неком страшном событии молчал битый кирпич, полуразрушенные здания, искореженная арматура, развалины строений с зиявшими «глазницами» выбитых окон.

Зона пугает однообразием мертвенности, страшное испытание — «мясорубка» (всего лишь длинная металлическая труба, пройти сквозь которую можно только при огромном душевном усилии), заставляет верить в ее кровожадную сущность. Зона, как и загадочный Солярис, — субстанция мыслящая. Она безошибочно «тестирует» попавших сюда. Потому и «мясорубка», «просканировав» человека, мгновенно выносит приговор — казнить или миловать. Потому и ловушки Зоны, изученные Сталкером, до сих пор милостивы к нему, постоянному гостю неведомого.

Зона завораживает, держа в постоянном напряжении трех пришедших на ее территорию людей и зрителей фильма. Тарковский угадал механизм страха: это не кровавые бойни со штабелями натуралистически растерзанных трупов, а ожидание неведомого, когда и небольшой сдвиг в область необъяснимого пугает и настораживает. В мертвенной пустоте элемент обыденного — звонок старого телефона в давно заброшенных развалинах — казался более пугающим, чем комбинированные съемки каких-то невиданных ужасов. А появление веселого черного пса, приставшего к Сталкеру в пустынной Зоне, рождает тревожные мысли: почему черный, откуда попал сюда, да и кто или что он такое есть?