Сивилла - Флора Шрайбер

— Я понимала причины, по которым нельзя курить, танцевать и ходить в гости на дни рождения по субботам, — объясняла Сивилла. — Но внутренне я протестовала. Потом некоторое время не протестовала. Затем протесты опять возобновились. А теперь я снова стараюсь не протестовать.

— Почему вы стараетесь не протестовать сейчас? — с тревогой спросила доктор.

Сивилла молчала.

— Хорошо, — решила не настаивать доктор. — Так по какой причине нельзя было ходить на дни рождения по субботам?

— Потому что в Библии говорится, что не следует ублажать себя в субботний день. В этот день вы должны размышлять о Боге, а не заниматься мирскими делами. — Она произнесла это с уверенностью, но сразу добавила, словно оправдываясь: — Мне не хочется разговаривать об этом.

— Разве не говорит Библия, — напомнила ей доктор, — о шести днях, посвященных работе, и о седьмом дне, посвященном отдыху? Разве какая-нибудь вечеринка не может быть частью отдыха седьмого дня, о котором говорится в Биб лии?

— Можно устроить вечеринку в любой другой день, — не задумываясь, ответила Сивилла, — но не в субботу, потому что в этот день от восхода до заката следует блюсти умеренность. Так нам велел Бог.

Доктор предложила поправку:

— Так, по словам библейских пророков, велел нам Бог. Давайте не путать разные вещи.

— Бог говорил их устами, — убежденно возразила Сивилла.

— Возможно, — не стала спорить доктор.

— Библия написана по вдохновению Божию, — твердо заявила Сивилла. — Это не просто какая-то книжка, которую кто-то написал.

— Пророки были людьми, и мы не можем быть абсолютно, целиком и полностью уверены в том, что они нигде и ни в чем не ошиблись.

— Бог, — возразила Сивилла, — не позволил бы им делать ошибки.

— О, Он постоянно допускает, чтобы люди делали ошибки! — В голосе доктора прозвучала нотка иронии.

— Да, — согласилась Сивилла. Потом выражение ее лица стало напряженным, и она добавила: — Но не в таких важных вопросах, как передача Его Законов множеству грядущих поколений людей.

— Является ли любовь к ближнему частью почитания Бога? — спросила доктор.

— Да, является, — уверенно ответила Сивилла. — Но именно частью. Господь сказал: «Возлюби ближнего как самого себя».

— А если у кого-то из соседей день рождения пришелся на субботу, — спросила доктор, — можно ли лишить его возможности отпраздновать этот день?

— Да, — подтвердила Сивилла. — Господь сказал, что Он прежде всего.

— Разве мы не почитаем Господа, празднуя свой день рождения?

— Нет.

— Хорошо, — настаивала доктор, — вы празднуете Рождество, день рождения Христа?

— Наша церковь не празднует. Очень хорошо сознавать и помнить, что Он когда-то родился, но нужно иметь в виду, что произошло это не в тот конкретный день, двадцать пятого декабря.

— Уместно ли относиться с уважением к дню, когда мы родились, если мы являемся детьми Божьими?

Сивилла ответила сурово:

— Но не обязательно устраивать вечеринку, объедаться, вопить и творить тому подобные вещи по субботам. Следует соблюдать многие правила, если собираешься идти путем Господним. Это вовсе не легко. Святой Иоанн Креститель сказал: «Я боролся, и тяжко боролся».

На некоторое время наступило молчание. Затем с прямотой, рассчитанной на то, чтобы оживить подавляемые сомнения Сивиллы — сомнения, выражаемые некоторыми из ее других «я», — доктор Уилбур сказала:

— Хорошо. Есть момент, которого я совершенно не понимаю относительно вашей религии: одна из вещей, за которую человек боролся в течение веков, — это его свобода.

— Вполне возможно. Но никто не хочет быть свободным от Бога.

Последнее слово осталось за неколебимой Сивиллой.

Несколько дней спустя Пегги Лу и Пегги Энн продемонстрировали смесь гнева и страха, когда доктор Уилбур заговорила с ними о религии.

— Там все запутано, — сказала Пегги Лу, выступая и за себя, и за Пегги Энн. — Об этом бесполезно говорить. Там все закручено кругами. — Расхаживая по кабинету, Пегги Лу вдруг остановилась. — Вроде бы это все только для того, чтоб ты не расстраивалась. Вроде бы чтоб помочь тебе. Но мне это никогда не помогало. Это никогда не помогало Пегги Энн и вообще никому из нас. — Пламя протеста было неукротимо, однако церковь все еще стояла. Но Пегги Лу, продолжая мерить шагами пол, все-таки добралась до тупика, резко бросив: — Мне хотелось бы разорвать эту церковь на куски!

Ванесса влетела в кабинет через несколько дней после обличительной речи Пегги Лу. Хотя Ванесса была не совсем готова «разорвать эту церковь на куски», но она выразила презрение как в отношении запретов церкви, так и в отношении ее прихожан.

— Я неверующая, — сказала Ванесса, изящно откинув голову, — но если бы и была ею, эти люди из церкви Уиллоу-Корнерса отвергли бы меня. Они были фанатичны, несправедливы, иррациональны и лживы. Просто не понимаю, как они решались называть себя христианами. — Губы Ванессы сложились в презрительную улыбку. — Все эти вещи, которые приходилось делать для того, чтобы быть праведным, — фыркнула она. — Ирония состояла в том, что вещи, которые тебе хотелось делать, вовсе не были неправильными. Но в субботу от тебя требовалось просто сидеть. Это, конечно, было пустой тратой времени, мой дорогой Ватсон.

Она умолкла и взглянула доктору в глаза:

— И должна признаться, доктор, я не понимала смысла Божьей любви. Мать всегда пыталась внушить мне, что Бог есть любовь, а я не могла понять, что такое любовь. Но я точно знала, что не хотела бы, чтобы Бог был похож на мою мать.

— Понимаю, — откликнулась доктор.

— Мать говорила, что любит меня, но если это называлось любовью…

— То вы не хотели любви…

— А от меня ожидали стремления к Богу…

— Вы боялись…

— Потому что я не представляла, что этот Бог и его любовь собираются сделать со мной, — пояснила Ванесса.

— Конечно, — согласилась доктор. — Поэтому вы боялись.

Еще до того, как Ванесса покинула кабинет, на сцене появилась Марсия с несколькими собственными вариациями на заданную тему. Религиозная и в то же время недовольная религиозными запретами, рождавшими в ней ощущение отчужденности и лишавшими ее возможности свободно развиваться, она задумчиво глядела на доктора.

— Все, что можно было остальным, мне запрещалось. Самое худшее то, что, даже когда я стала взрослой, я все равно знала, что не могу делать этих вещей — танцевать, ходить в кино, носить украшения. Вы можете себе представить, доктор Уилбур, я ни разу не была в кино до того, как переехала жить в Нью-Йорк? — доверительно сообщила она, иронически, почти комически пожимая плечами.

Марсия слабо улыбнулась.

— Оглядываясь в прошлое, — продолжала она, — я понимаю, насколько я была загнана в угол всеми этими разговорами про конец света. Это было событие, которого следовало ожидать, а после него должна была наступить лучшая жизнь. Я была вынуждена верить в это. Но в глубине души я желала, чтобы этого не произошло, потому что мне хотелось сделать так много, и казалось, конец света наступит раньше, чем у меня появится возможность все сделать. Думать так было нехорошо, и меня охватывали смешанные чувства — примерно такие же, которые я испытываю сейчас, когда понимаю, что ничего нельзя изменить.

Майк и Сид, которые тоже вступили в эпоху аналитических религиозных дебатов, провозгласили веру в Бога, но презрение к религиозным ритуалам и лицемерию. Что им особенно не нравилось, так это дедушкины пророчества по поводу Армагеддона и проклятия в адрес эволюции. Их обоих, и особенно Майка, больше интересовала возможность повоевать с дедушкой и защитить от него Сивиллу, а заодно и себя, чем ложность или истинность его высказываний.

Рути, которая была совсем крошкой и с которой доктор Уилбур беседовала лишь в связи с пресловутой первичной сценой, говорила о бунте в церковной песочнице.

— Мы совали руки в песочницу, — говорила Рути. — Песочек был мягкий. Мы его пропускали сквозь пальцы. Нам нравился этот песок, нравилось что-нибудь ставить в него. Потом мы были уже большие, чтобы слушать про этого ангела, в которого совсем не верили. Мы могли бы встать в субботу утром и играть. Мы думали, что про нас забудут, но они не забыли. Мы говорили: «Не хочу уходить! Не хочу уходить!» Папа только смотрел. Мама сказала, что нам сперва надо вырасти. Если у папы была одета белая рубашка, а мама пекла пирожки, то мы знали, что будет песочница. И когда мы увидели белую рубашку и пирожки, мы заболели, нам пришлось лечь в кровать, и мама и папа пошли в церковь без нас.

Из всех «я» Сивиллы именно для Мэри, являвшейся хранительницей домашнего очага, религия имела наибольшее значение. Мэри, отвергавшая доктрины, ритуалы и вычурный символизм веры, усвоила непоколебимые религиозные убеждения от бабушки Дорсетт.