Сивилла - Флора Шрайбер

Марджори была живой и смешливой. Ей нравилось очень многое: вечеринки и театры, ярмарки и путешествия, а особенно — интеллектуальные соревновательные игры, от которых Сивилла почти всегда уклонялась. Марджори без колебаний выражала раздражение или беспокойство, но никогда не проявляла чувство гнева. Что еще более примечательно, Марджори Дорсетт не только не испытывала депрессии в настоящем, но, судя по всему, не переживала ее и в прошлом. Какой-то особый иммунитет позволил ей без потерь пережить события в Уиллоу-Корнерсе.

Марджори доставляло удовольствие отпускать острые шуточки и поддразнивать собеседников. К примеру, в ответ на вопрос, знает ли она кого-нибудь из других «я», она приподняла брови, округлила глаза и пошутила:

— Я ни за что не расскажу! — Секундой позже она уже улыбалась. — Но возможно, ответ на вопрос — да. — Затем она загадочно добавила: — Мне нравится помогать этим другим людям. Они смеются или плачут, и я часто слышу, как они бормочут возле меня, сблизив головы. Сплошное жужжание, и так было всегда — с тех пор, как появилась я.

Марджори Дорсетт никогда не произносила имя Сивиллы. Ссылаясь на личность, носившую это имя, Марджори прибегала к выражению «вы знаете кто».

Доктор Уилбур не могла понять, почему Марджори, которая не рисовала и не интересовалась ни живописью, ни религией, оказалась вместе с Сивиллой на помосте в церкви в Омахе.

Элен, при всей неуверенности своего поведения, тем не менее была тщеславна, решив «стать кем-то, действовать по собственному усмотрению, стать такой, чтобы вы, доктор Уилбур, мною гордились».

При упоминании о Хэтти спокойно сидевшая на кушетке Элен вдруг вскочила, опустилась на четвереньки и спряталась под стол. Она обхватила себя руками, втянула голову в плечи и сжалась в комок. Ее глаза расширились от ужаса, зубы отчетливо стучали.

— Элен? — осторожно спросила доктор, положив руку на плечо пациентки.

— Она здесь, в этой комнате, — вскрикнула Элен, задрожав еще сильнее. — За шторами.

— Кто?

— Моя мать.

— Здесь нет никого, Элен, кроме тебя и меня.

— Я не хочу больше видеть свою мать.

— Ты никогда не увидишь ее.

— Никогда? — Зубы ее перестали стучать, и из глаз исчезло выражение ужаса.

Когда доктор помогла пациентке выбраться из-под стола и встать, Элен заметила неожиданно трезвым тоном, покончив со всплывшим из детства ужасом:

— У меня свело мышцы.

Как и в случае с Марджори, Элен, которая никогда не рисовала и не питала особой склонности к религии, похоже, занимала на этом помосте какое-то анахроническое место.

Сивилла Энн просочилась в кабинет. С доктором она не говорила, а шепталась. После того как они представились друг другу, Сивилла Энн молча сидела, глядя в пространство. Складывалось впечатление, будто она хочет стушеваться, говоря всем своим поведением: «Я не достойна занимать здесь место. Извините меня за то, что я вообще живу».

Более того, когда Сивилла Энн выходила на первый план, само тело претерпевало заметные изменения. Оно в буквальном смысле слова становилось меньше. Во время ее первого появления, когда тело вот так съежилось, хороший серый костюм, надетый на Сивиллу Энн, как будто обвис. На других «я» этот костюм сидел прекрасно. На Сивилле Энн он висел как мешок. Казалось, Сивилла Энн прячется в обвисающих складках этого растянувшегося серого костюма.

После продолжительного боязливого молчания раздалась наконец мерная монотонная речь. Сивилла Энн сказала доктору Уилбур:

— Мне приходится заставлять себя даже двигать глазными яблоками. Так хорошо просто смотреть в никуда.

Эта хрупкая личность, как позже выяснила доктор Уилбур, редко ела, мало спала и вообще проявляла лишь незначительный интерес к окружающей жизни. Часто она говорила: «Я ничего не ощущаю». Когда настроение у нее становилось получше, она любила ходить по библиотекам и музеям, предпочитала музыку живописи. В очень редких случаях, когда она сама бралась за кисть, неизбежно рождалась какая-нибудь угрюмая композиция с одинокими персонажами, лица которых были либо чем-то прикрыты, либо отвернуты от зрителя. На помосте церкви в Омахе именно она придавала этим бестиям мрачный вид.

Характерно, что Сивилла Энн начинала командовать телом, когда «всего становилось слишком много». Однако ее выступления на первый план были скорее реакцией на данную ситуацию, чем попыткой справиться с ней; из всех «я» в наиболее глубокой депрессии находилась именно Сивилла Энн, способная часами неподвижно сидеть в молчании, как пеликан на пианино в доме Дорсеттов в Уиллоу-Корнерсе.

Собравшись уходить после своего первого визита к доктору Уилбур, Сивилла Энн встала и медленно, еле волоча ноги, двинулась к двери.

— Это так тяжело, — слабым голосом сказала она, — ставить одну ногу впереди другой, и мне все время приходится следить за этим, иначе я остановлюсь.

Отметив значительную пассивность и слабость Сивиллы Энн, доктор Уилбур диагностировала у нее неврастению — тип невроза, который возникает из-за эмоциональных конфликтов и для которого характерны переутомление, депрессия, чувство тревоги и (нередко) локализованные боли без видимых объективных причин. Доктор Уилбур была также уверена в том, что Сивилла Энн представляет собой идентификацию с Хэтти Дорсетт, пребывающей в кататоническом состоянии на ферме.

Клара, которая оказалась в кабинете доктора в рождественские каникулы 1957 года, во время разбора эпизода с помостом в церкви, молча продолжала следить за диалогами о религии, которые продолжались весь конец декабря этого года и первые месяцы года 1958-го. В марте она представилась доктору Уилбур, дав о себе такую информацию:

— Мне двадцать три года. У меня никогда не было матери. Я просто существую.

Далее она разъяснила свою религиозную роль в конгломерате «я» Дорсеттов.

— Я знаю о религии больше, чем все остальные, — заявила Клара Дорсетт. — Я была в песочнице вместе с Рути, в церковной школе — с Сивиллой и остальными. Религия для меня так же важна, как она важна для Мэри, а иногда мне кажется, что для меня она даже важнее. Я воистину верую в Бога, в то, что Библия есть Откровение, идущее от Него, и верую в существование Сатаны, который есть Его противоположность.

Внезапно кабинет стал похож на чашу, в которой собраны гроздья гнева. Клара меряла комнату шагами, бросая страстные обвинения:

— У Сивиллы достойный сожаления характер. Честно сказать, отвратительный. Беда с ней в том, что она вбила себе в голову идею, будто собирается что-то сделать. Ничего у нее не получится!

— Похоже, вам не нравится Сивилла, — сказала доктор.

— Не нравится, — резко ответила Клара.

Одно «я» против другого в разрывающейся на части женщине.

— Но почему? — спросила доктор.

— А почему она должна мне нравиться? — возмущенно ответила Клара. — Она не дает мне делать единственное, чего мне хочется.

— Чего же вам хочется? — спросила доктор.

— О, да ничего особенного, — пояснила Клара. — Мне бы хотелось продолжать учиться, а она стоит у меня на пути.

— И что бы вам хотелось изучать?

— Музыку и английский. А в особенности историю и науки, связанные с медициной, — химию и зоологию, — ответила Клара.

— Именно это изучает Сивилла, — не замедлила указать доктор.

— Ничем она не занимается, — презрительно сказала Клара. — Возникает какая-то огромная стальная стена, и она просто не может заниматься. Вообще ничего не может делать. Это не всегда было так. Но сейчас это именно так.

— А почему, Клара? — спросила доктор, чтобы выяснить, насколько хорошо на самом деле эта новенькая знает Сивиллу.

— Гнев, — авторитетно заявила Клара.

— У меня есть хорошие сверла для того, чтобы пробить эту стену гнева, — заверила ее доктор. — Вы мне поможете в этом, Клара?

— А зачем это мне? — Дух противоречия стал еще более отчетливым. — Что хорошего она сделала для меня?

— В таком случае, — хитро предложила доктор, — помогите мне проделать в этой стене глазок — не ради Сивиллы, а ради вас.

— Ради меня? — Клара недоуменно пожала плечами. — Боюсь, доктор, я не вижу никакой связи между нами.

— Клара, неужели вы не понимаете, что, если мы с вами вместе поможем Сивилле выздороветь, она больше не будет мешать вам делать то, что вам нравится? — Голос доктора становился все более настойчивым. — Неужели вы не понимаете, что, помогая Сивилле, вы будете помогать себе?

— Знаете, — заколебалась Клара, — Сивилла все равно так далека от всего. Я не могла бы добраться до нее, если бы даже попыталась.

— Попытайтесь, Клара! — В голосе доктора звучала уже не просьба, а мольба. — Ради себя же самой, Клара, — тихо сказала доктор. — Завтра утром, когда Сивилла проснется, я хочу, чтобы вы все, девушки, кое-что сделали.