Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Так один раз прибежал я за шприцами в амбулаторию, а санитар тем временем полы драил в приемной. Бегу, не разбираясь, где мыто, где не мыто – человек умирает. Слышу мне в спину санитар:

– Ишь разбегался, жид пархатый!

В одно мгновенье я поставил шприцы на лавку и, спокойно подойдя к нему, вроде я и не слыхал слов его, беру у него из рук швабру – он отдает. А я ему этой шваброй вдоль хребта раза два и протянул, молча взял шприцы с лавки и ушел. Утром сдал дежурство, гляжу: тот санитар у кабинета Людмилы стоит и ее дожидается.

«Жди, – думаю, – жди!»

Дело в том, что Людмила терпеть не могла антисемитизма, и я это знал. И вообще, надо отдать ей должное, человеком она была несклочным.

Однажды шла Людмила по зоне, а сзади нее молодые парни обсуждали довольно громко ее достоинства да как бы хорошо было ее… Людмила подошла к ним и надавала по рожам с размаху, и все молча. Она могла бы посадить их в БУР[140], в изолятор, ее власть! Но она сама за себя постояла и на помощь никого не призвала, и за это ее уважали.

Так вот, только я глаза закрыл, бежит санитар:

– Иди, тебя начальница вызывает.

Вхожу. Стоит тот санитар, а Людмила начинает на меня орать:

– Кто вам дал право рукоприкладством заниматься, я вам покажу, я вам дам!

– Гражданин начальник, разрешите сказать!

– Говорите!

Я объясняю ей, по каким срочным обстоятельствам я вынужден был бегать за шприцами.

– А этот санитар вслед мне сказал: «Разбегался тут, жид пархатый». Когда в зоне оскорбили вашу честь, обсуждая вас, вы не потащили их на вахту, не посадили в БУР, вы надавали им оплеух, и вас за это все уважают. Он оскорбил нацию, и я счел себя вправе поступить так же, как вы поступили.

– Он обозвал вас жидом?

– Да!

– Вон отсюда, – заорала она на санитара, – я вам покажу жида! Вон!

Санитар, поджавши хвост, выкатился.

– Вы свободны, но в другой раз…

– В другой раз я сделаю то же самое.

Юрка Голомб хорошим был парнем, но с гонором.

Одно было плохо – он постоянно подсовывал мне битые градусники. Принимаю от него дежурство – хвать, а там два-три битых. Градусники – дефицит. Наутро он, принимая у меня дежурство, всегда лез проверять и сваливал на меня все им же битые градусники. И мне это надоело.

Однажды я не выдержал, «сошел с нареза», схватился с ним драться, в чем оказался более тренирован, и насажал ему синяков. В самый разгар потасовки дверь открыл доктор Якштас, но, увидя мелькающие кулаки, он прикрыл дверь и дал нам до конца выяснить отношения. Якштас поднастучал начальнице о потасовке; та, видя Юркину физиономию в синяках, плутовато спросила: «Что с вами, Голомб?»

– На дверь налетел в потемках, гражданин начальник.

– Ходить надо осторожней, Голомб, примочку сделайте.

Этот маленький эпизод не сделал нас врагами, а наоборот, сблизил. Он понял, что со мной шутки плохи. Я – что он человек благородный, хотя и подсовывал мне битые градусники.

Мне бы не хотелось, чтобы у читателя сложилось ложное впечатление, что моя лагерная жизнь текла тихо, мирно и безмятежно, что я только тем и жил, что спасал людей. Лагерь – это кипящий котел всех человеческих страстей, обнаженных до предела. То, что там, на свободе, живет и действует в человеке подспудно, прикрываясь маской приличия, в лагере обнажается в своей красоте или уродстве. Я не был исключением, я был частью этого котла. По своей натуре я не мог оставаться в стороне или быть в нейтралитете. Будучи быстрым на решения, я всегда был в гуще событий и остро реагировал, часто пуская в ход кулаки. Мой лагерный лексикон был далек от «будьте добры, скажите, пожалуйста». Он резко менялся от того, с кем я разговаривал, и от ситуации, в которой я находился, поэтому меня многие побаивались, а стукачи старались меня не задевать. С блатными и суками я говорил их языком, поэтому меня не трогали ни те, ни другие. Я никогда никому не мстил, но держал себя так, что все знали: в случае надобности реакция последует немедленно.

Лагерь – не только кипящий котел страстей, в котором каждый, как может и как умеет, борется за свою жизнь, лагерь – это кузница, в которой куется и закаляется человеческий дух, если он способен на это. Лагерь – это чистилище, в котором человеческая душа или гибнет, или возвышается. Лагерь – это сито, просеивающее и отделяющее добро от зла. Многие смотрят на меня с удивлением и недоверием, когда я уверяю, что лично для меня лагерь был необходим, что для себя я его расцениваю не только как наказание за содеянные мною грехи, но и как школу, суровую школу жизни, в которой происходит переоценка ценностей и выковывается отношение к людям, к жизни в целом. Котел кипел, молот ковал, бушевали страсти, текла река жизни, для одного обрываясь, другому давая возможность продолжать свой начатый путь до положенного предела.

Пути Божии неисповедимы, они скрыты от нас, но только стоит им довериться, как человек начинает видеть смысл в явно кажущейся бессмыслице. Тогда в жизни человека становится все нужно и все полезно. Как для урожая необходимы и зной, и холод, и зима, и лето, так для человеческой души необходимо чередование счастья и горя, радости и печали, падения и вставания. Стоит только человеку понять эту необходимость, он перестает метаться, роптать, ненавидеть, презирать, мстить и завидовать. Человек начинает принимать все даваемое ему, как из рук Божьих, доверяясь Им и целуя Их! Тогда наступает МИР! Мир человека с Богом и с людьми! Вот за что я благодарю ту суровую школу жизни, и ту наковальню, и тот молот: без них я не смог бы понять главного смысла жизни.

Это далеко не значит, что в горниле пройденных мною испытаний я очистился и стал бесстрастным или достиг какой-то высоты духа, нет, к сожалению, не достиг, но я понял основное направление, по которому необходимо двигаться, падая и вставая, но двигаться до последнего вздоха!

Возвращаясь назад в Абезь, в тот кипящий котел, для более полной иллюстрации своего «кипения» в нем расскажу об одном эпизоде. Я уже упоминал выше, что со временем нам подкинули третьего фельдшера – литовца Жимайтиса Ионоса, как мы все его звали Ёнос-дронас. Это был молоденький маменькин сынок, в очках и с круглой рожицей, отъявленный националист, как все литовцы в лагере, что делало бы им честь, кабы они не презирали всех русских без разбору, а тем более сидящих так же, как и они сами. Парнишка он был неплохой, но его манера защищать «своих» и оговаривать «чужих» мне крайне не нравилась и где-то задевала меня. В зоне среди зэков был пацан лет шестнадцати, бендеровец, часто попадавший к нам в стационар. Я его просто-напросто жалел и всячески старался подержать его подольше, а такая возможность у нас всегда была. Кровь на анализ у одного, мочу у другого, под фамилией третьего – вот и картина болезни налицо, и не придерешься. Мы все это делали, делали и врачи, никто этого и не скрывал друг от друга. И Ёнос-дронас знал, что я даю пацану возможность «покантоваться», используя его в помощь санитарам или на раздатке, на мытье посуды и на разных вспомогательных работах. Он же начал распространять промеж своих, что я имею некие виды на пацана и держу его ради и для чего-то того…

Мне было на это наплевать с высокой колокольни, но за это можно было получить новый срок, стоит только подобному слушку дойти до ушей «кума». Я один раз предупредил Ёноса, предупредил еще и еще – он же еще активней трепал языком. В конце концов я взбесился и решил, что я его заколю, как собаку, – и в сугроб до весны. Достав большой хлеборезный нож, я поджидал его там, откуда он должен был выйти. Была полярная ночь, пурга, ни зги не видно. Отворилась дверь, прикрыв меня, его спина передо мной. Рука занесена, с тем чтобы удар пришелся под лопатку. Но ударить я не смог: что-то или кто-то ее физически удержал, именно физически, я почувствовал эту силу, хотя вокруг не было ни души. Тогда, а все это в малые мгновения происходило, я левой рукой беру его за плечо, поворачиваю к себе и говорю:

– Я тебя несколько раз предупреждал, ты не унимался. Как ты не понимаешь, что твоя трепотня грозит мне новым сроком? Вот нож, видишь? Если бы какая-то сила не удержала мою руку, лежать бы тебе до весны в этих сугробах, а я бы в это время ушел на этап, и концы в воду. Запомни, пусть это тебе будет наукой, у тебя лагерная дорога только начинается, а у меня идет к концу.

Ёнос стоял бледный как смерть, я, наверно, не менее. Нас обоих колотил внутренний озноб. Мы молча разошлись. Я благодарил Бога, удержавшего меня и мою руку от убийства. Вот что такое лагерь, и не всегда ты спасаешь, но и тебя в этом кромешном аду спасают чьи-то неведомые руки.

Время неумолимо шло. Я разменял последний год. Долгое отсутствие Вариных писем волновало меня. Не было и посылок от нее. Они мне были дороги не как дополнительное питание, а как мостик, переброшенный между нами. Я продолжал писать. В своих письмах я всегда предупреждал ее, что если она свяжет свою судьбу с моей, то ей необходимо приобретать разные специальности, так как нас вряд ли ждет безоблачная жизнь, что Москвы мне не видать как собственных ушей, в лучшем случае – глухая провинция. Судя по ее прошлым письмам, ее это не пугало, и она на все была готова.