Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

И вот письма прекратились, связь прервана. Но тюрьма и лагерь – великая школа терпения, и те, кто ее окончили, научились этой премудрости.

В одно из моих ночных дежурств в зону пришел большой этап. Меня вызвали в барак осмотреть больных и в случае надобности госпитализировать наиболее тяжелых, что я и сделал. Выслушав жалобы, измерив температуру и давление, я забрал с собой некоторых, остальных оставил до утра, до осмотра их врачом. Я сидел в ординаторской и на каждого вновь прибывшего заполнял историю болезни, вызывая их по очереди. Сидит передо мной небольшого роста человек, венгр по национальности, я пишу с его слов все, что требуется. Вижу я, что он внимательно смотрит на меня, как бы разглядывая меня и изучая. Я спросил его:

– Чего ты так на меня смотришь?

А он мне в ответ и говорит:

– Вы совсем не медработник.

– А кто же?

– Вы – человек искусства, и к медицине вас привела необходимость.

– Откуда ты все это знаешь?

– Да по вашему лицу, по рукам, по глазам. Я вам могу и больше сказать.

– Говори, коль можешь.

– Сперва вы ответьте мне, я правильно определил вас?

– Да.

Была глубокая ночь, все, мною госпитализированные, получили свое и спали. Венгр неторопливо стал рассказывать мне мою жизнь. Он рассказал мне про Варю, не называя ее имени, описал наши отношения и добавил:

– Уже несколько месяцев, как ты ее потерял, ты ее отыщешь через шесть месяцев после освобождения. Твоя дальнейшая жизнь до гроба будет рядом с ней. В пятидесятилетнем возрасте ты заболеешь и, возможно, умрешь, если нет, то будешь жить до семидесяти восьми лет. Вся твоя жизнь будет протекать в искусстве, и очень разнообразно. У тебя будет вилла на юге, которая принесет тебе много радости и счастья, но и разочарования тоже. Тебе предстоят еще многие испытания, и чтобы их пройти, живи по принципу: где положили, там и ложись, где посадили, там и сиди.

Короче говоря, не рыпайся – это мой вывод из его совета, чего я и стал придерживаться, и не только в лагере. Надо сказать, что это очень облегчает мне жизнь и делает ее малоуязвимой.

Потом он внимательно рассмотрел линии моих рук и по ним определил, что сердце мое преобладает над умом, что есть во мне некая страсть, от которой я страдаю и буду страдать всю жизнь, и преодолеть ее не смогу до конца, а то, что я увидел детскими глазами, будет вечно влечь меня и манить. Многое он мне говорил в эту ночь, всего и не припомнить. Он мне сказал, что я скоро уйду этапом на юг. По-лагерному «югом» называют все, что южней, пусть это будет недалеко, как в тот раз Воркута – Абезь, но все же южней.

…Чудным летним вечером сижу я на террасе, утопающей в цветущей сирени. Я и мой приятель Витя «милый» потягиваем из рюмочек водочку и вспоминаем былое. За столом его жена, Машенька Некрасова, та самая, в которую я был тайно влюблен во дни своей юности. Шел тихий и задушевный разговор о былом, о прожитом и пережитом. В памяти всплывали картины и страшные, и смешные пройденного мною пути. Я рассказывал, они, затаив дыхание, слушали. Машенька принесла испеченный ею сладкий пирог, густо посыпанный сахарной пудрой, Гришка, ее сын, шустрый на проказы, вывалял свою физиономию о пирог и собрал на нее всю пудру.

– А не слыхал ли ты, Алеша, не встречал ли ты там в лагерях Басова Николая?

– Да он умер на моих руках, – ответил я Пане Алексеевне, матери Виктора, на ее вопрос и рассказал.

Зимним вечером после поверки барак ложился спать, люди залезали на свои нары и укладывались, прикрываясь бушлатами. Из репродуктора, висящего на столбе, тихо лилась музыка, передавали оперу «Демон». В бараке погасили свет, оставив контрольную лампочку. В полумраке, не раздеваясь, прислонившись спиной к столбу, сложив руки на груди, стоял с закрытыми глазами и лицом, полным печали, Басов. Тихая музыка унесла его в далекий мир прошлых лет, я долго не мог заснуть, так как и меня она будоражила, рождая образы призрачные и далекие. Так я и заснул. Среди ночи расталкивает меня дневальный и шепчет: «Басов умирает». Я мигом вскочил, засунул ноги в обувь и нагнулся над его нарами – он хрипел. Бежать в санчасть за носилками опасно, дорога каждая минута. С дневальным и еще с другими ребятами мы приподняли щит, на котором он лежал, и потащили в стационар; я с ходу разбудил Агаси, и все мы безнадежно старались вернуть ему жизнь: ни искусственное дыхание, ни укол в сердце, ничего не спасло – Басов умер. Мы все любили его за его тихий и мирный нрав, за безупречную порядочность и в большом, и в малом.

Через много времени встретил меня наш почтарь и говорит:

– Посмотри, тут пришла Басову открытка, прочитай. И что с ней делать? В открытке тревога: «Что с тобой, почему нет писем, жив ли ты?»

– Слушай, а можешь ты отправить открытку обратно с надписью «Адресат выбыл»?

– Могу.

– И она дойдет? Может, лучше через вольняшек?

– А что ты хочешь?

Я взял открытку и жирно подчеркнул слова «не знаю, ЧТО и думать, жив ли ты?». Если открытка дойдет, то они поймут, что он умер, по подчеркнутым словам.

Как тесен мир и как он и мы все связаны в нем невидимыми нитями, и нельзя ни одну из них оборвать или ею пренебречь. Умирали, болели, поправлялись, выживали для того, чтобы где-то умереть. Только в неимоверных, нечеловеческих условиях лагерных дорог видишь скрытые жизненные силы, заложенные в человеке. Видишь, как они мобилизуются, вступают в роковой бой и часто побеждают. Если уверяют, что любовь сильней смерти, то я бы сказал, жажда свободы сильней! На воле сидел человек на строжайшей диете, кушал все протертое: того нельзя, этого ни в коем случае. Попадает такой человек в тюрьму, в лагерь, на баланду из гнилой картошки, на сплошную соль в этапах; кажется, конец, смерть неминуема, а он хоть бы хны.

В стационарах часто не было элементарных лекарств. Вместо необходимой глюкозы кололи физиологический, говоря, что колем глюкозу, и одна вера больного прекращала приступ. Человек засыпал спокойно, приняв таблетку фитина, будучи уверенным, что я ему даю люминал.

Дожить, во что бы то ни стало – дожить! Тот, кто целеустремлен и утвердил себя в этом, тот дойдет, доживет! Этим он мобилизует скрытые силы, заложенные в каждом. Стоит опустить крылья, пасть духом – ты погиб! Выживали сильные духом, а если и умирали, то достойно, принимая смерть как жизнь вечную. Будучи свидетелем многих разных смертей, я видел, как покорно, с каким всепрощением, с каким миром, с какой надеждой покидала измученное тело несломленная душа. Душа человека, смыслом жизни которого была не эта жизнь, а вечная.

Видел я и таких, для которых эта жизнь была одной единственной, и поэтому душа его не имела крыльев и вместе с телом билась в предсмертных судорогах, цепляясь за мгновения жизни, проклиная все и всех! Вот уж поистине: Смерть грешника люта! (Пс. 33: 22)

Если бы не тюрьма, не лагерь, то я бы не видел всего того, что видел, не пережил всего того, что пережил, и не понял бы многого. И пусть никто не удивится и никому не покажется странным, что я благодарю Бога, давшего все видеть и понять!

Благодарю Тебя, Господи, за все!

Вот почему, слушая акафист отца Григория, я плакал слезами благодарности. Кто-то поймет, а кто-то посмеется – мне это неважно.

…В ординаторской на топчане лежит человек с сильным желудочным кровотечением, я и Агаси возимся над ним. Хлористый кальций, лед, послали за Людмилой, необходимо срочно этапировать на первый в хирургическое отделение. Пока положили на койку, из барака принесли его вещи, лагерные пожитки. Больной – западник, над ним склонился земляк.

– Прощай, пан Федько, умираю, домой напиши, что я сгинул.

Пан Федько с огромным животом от водянки стоит и качает головой, его большие карие глаза наполнены влагой.

– Возьми себе, пан, свитер.

Пан Федько вынимает из мешка завещанное.

– Возьми, пан, и исподники.

Пан достает и показывает пану Юрке завещанное.

– Возьми себе, пан Федько, порты, и носки, и усе бери. Умираю! Домой отпиши, что сгинул.

Проходит много времени: кровь остановилась, бледность лица сошла, смерть отступила. Приходит конвой. Пан Юрка все старается натянуть на себя. Пан Федько придерживает в руках свитер.

– Свитер давай, свитер! Холодно, пан Федько, холодно.

Пан нехотя и с тревогой в глазах подает свитер.

– Порты давай, порты! Холодно, пан, холодно! Берет из рук удрученного пана Федько и надевает поверх других, так и все остальное.

Пан Федько жалобно смотрит в спину уходящего пана Юрко, увидев на постели веревочку, украдкой берет ее. В это время пан Юрко оборачивается и видит, как пан Федько взял веревочку.

– Шнурку давай, шнурку!

Вот тебе и жизненные силы появились, и все стало нужным! Даже шнурка!

Прихожу я на Вербной утром в барак после смены и гляжу: Наумчик Мигдолович, чудесный, добрейший и горбатенький, жрет сало, уплетая за обе щеки.

– Что ты делаешь, Наумчик, в еврейскую пасху сало жрешь?