Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Находясь в особорежимном, мы все понимали: жизнь наша может оборваться в любой момент, и все зависит от злой воли ОДНОГО! А этому одному в день его семидесятилетия провозглашали по соборам и храмам: «Благоденствие и мирное житие на многая лета, многая лета, многая лета!!!»

На трибуне Большого билась в истерике неистовая Ибаррури[137], брызжа слюной, не находя слов восторга, что живет она под лучами «ЕГО солнца», освещающего мир и все человечество радостью бытия! Ее бы сюда!

На посылке человек-номер мог только расписаться на штемпеле специальной открытки, которая извещала отправителя о ее получении адресатом. Кроме Варюшкиных посылок, на которые она скребла денежки, собирая их по копейке, я получал не так часто посылки от тети Кати из Самарканда (всегда с сухофруктами) и из Мурома от тети Маруси с луком, чесноком и разной снедью, иногда с барахлом и теплыми носками. Я использовал право расписаться на штемпеле, а открытку посылал Варюшке, чтобы дать лишний раз сигнал, что я жив. Иногда я использовал право на письмо покойничка, умершего и не написавшего свое первое или второе. Часто эту возможность приходилось уступать кому-нибудь, остро нуждающемуся.

Вместе со мной в бараке жил некто Вася, татарин, капитан американской армии – самый что ни на есть шпион. Он это не скрывал и много интересного рассказывал мне. Мы дружили, парень он был свой, кроме того, и в лагере разведка его работала поразительно точно. Задолго до каких-либо перемен в лагере, всегда к худшему, он говорил о них, предупреждая по-дружески и по секрету. Подловили его наши в Северной Корее и сунули пять лет.

Он работал санинспектором на шахте. Придет, бывало, поздно вечером, я его поджидаю с крепким чаем, сядем в раздатке, пьем, и рассказывает он мне всякие новости. Средь них, что готовятся этапы на юг!

– На юг? – спросил я.

– На юг, – подтвердил он, – всех инвалидов собирать будут по зонам, и этот «шлак» долой с Воркуты на юг!

Доктор Сарнот, прибывший из другой зоны, рассказал мне, что знает Романовского, который работал в их санчасти регистратором и что он инвалид; это единственное, что я узнал о Коленьке за эти годы. Главное, я узнал, что он на Воркуте и что он инвалид, чему порадовался. Инвалидов на общие не гоняют, и то слава Богу!

Когда мне Васька сказал о предполагаемом этапе инвалидов, я был уверен, что Коленька не минует его. Тут я решил всеми силами добиться, чтобы меня записали на этот этап, мне было просто необходимо видеть Коленьку, не убивать его за очную ставку, а быть рядом с ним и, быть может, помочь. Я просил, не говоря Васе своих идей, подробно разузнать об этих этапах. Прошел месяц, и по зоне пошли слухи об этапе на юг. Больше того, санчасть начала комиссовку инвалидов. Все говорило о том, что Вася был прав, и его разведка работала безотказно. Еще раз через него убедившись, что по всем зонам идет комиссовка инвалидов, я пошел к Спектору, прося его комиссовать и меня, так как хочу попасть на этап. Он страшно удивился:

– Что тебе, тут плохо? Лучшего вряд ли найдешь. Живешь хорошо и живи, от добра добра не ищут!

Я настаивал, объяснив Науму причины, прося его меня воткнуть на этот этап.

– Но ты же понимаешь, что ты рвешься на свалку, в которую выбрасывают отработанный шлак. В рабочей зоне легче прожить, чем на помойке.

Я настаивал, Наумчик уступил.

О глазное дно! О милосердие Божие! Видеть и не видеть!

Я получил на комиссовке и по совету Наума, и по старому заключению вольной врачихи инвалидность второй группы и был внесен в списки на этап!

Прощаясь с милыми докторами, благодаря их за все то добро, которое я от них видел, я поблагодарил и доктора Кизгайло, которого надул.

– Простите, доктор, лагерь есть лагерь.

Когда я прощался с самым милым и самым добрым доктором, полковником Бляуштейном, он сказал мне:

– Ты, может быть, очень верно поступаешь, что вырываешься отсюда, тут мы все заложники. Храни тебя Бог!

Доктора Спектора я поцеловал и сказал:

– Не знаю даже, какая национальность меня ждет впереди!

– Наша национальность одна – быть человеком, – ответил он.

Этап отошел от вахты и двинулся на Воркуту через белые снега тундры. Я перелистнул еще одну страничку жизни. Пересылка! Сердце не обмануло меня. Пересылка все набивалась и набивалась «отбросами производства». Подходили к вахте все новые и новые пополнения, среди которых был и Коленька. Найти в этом муравейнике нужного тебе человека то же самое, что в стоге сена иголку. Бараков много, пойди обегай, а тут посчастливилось, и мы встретились. Нам обоим было что рассказать друг другу, и для этого на пересылке было достаточно свободного времени. Первое, что спросил меня Коленька:

– Ты меня не будешь бить?

– Для этого я только и просился на этап, зная наверняка, что тебя встречу. Сейчас резать буду!

Я обнял этого малого, доброго, дорогого мне человека, давшего мне так много в жизни, а тюрьма – ведь тоже жизнь!

– Коленька, голубчик, неужели я не понимаю или не знаю, какими клещами на Лубянке вытягивают «признания». Я сам через все это прошел, и мне ли не понять и не простить, да и прощать нечего. «Кто за судьбой не идет, того судьба тащит» – это ж твои слова. Значит, мне через все это необходимо пройти.

Я подробно рассказал ему все, что было со мной и на Лубянке, и тут, на Воркуте. Рассказал ему, как я рвался на этот этап, чтобы встретиться с ним.

– Я от доктора Сарнота узнал, что ты на Воркуте работаешь в санчасти, а главное, что ты инвалид.

Мы вместе воткнулись в один барак, и нам обоим было что рассказать.

– Сапоги украли, сапоги украли! – Кто-то бегал и орал, что у него украли сапоги.

Коленька был в армейских сапогах. Подбегает к нему тот тип и заявляет, что это его сапоги, тащит надзирателя:

– Вот, он украл у меня сапоги, снимай, это мои сапоги. Вертухай смотрит на Коленьку, на сапоги в нерешительности.

– Я – профессор! – заявляет Коленька. – Профессор!

– Козел ты, а не профессор! – отвечает ему вертухай.

– Это ты – козел! А я – профессор!

Вертухай, опешив, махнул рукой и отошел. Тот тип побежал по бараку искать свои сапоги. Поди найди.

– Да ты, как я вижу, блатным в лагере стал.

Начались переклички по формулярам.

– Арцыбушев!

– Я!

– Номер?

– У-102.

– Статья?

– 58–10.

– Срок?

– Шесть!

После переклички подходит ко мне маленький и тощий Некто.

– Вы Арцыбушев?

– Да! А что?

– Фамилия редкая. У вас родственника не было по имени Михаил?

– Был. Дядя! А откуда вы его знать могли?

– Да так, пришлось, – уклончиво ответил Некто.

Меня заинтересовала особенно уклончивость ответа. Коль знаком был, то почему не сказать, раз сам начал интересоваться. Впоследствии я установил, что некто – Алиутский, в 1930-х годах был крупным чекистом, завом какого-то спецотдела на Лубянке. В 1937 поплыл по лагерям и плавает до сих пор. Узнав его подноготную – а в лагере это не так трудно, – я понял, откуда сей муж мог знать моего дядю, ими расстрелянного в 30-е.

«Взявший меч, от меча и погибнет!»

Потом я встречался с ним не раз и спрашивал его, откуда все же? От ответа он уклонялся, а я-то все знал, но помалкивал. Думаю, что он меня боялся, как бы я его не прирезал, не ровен час.

На пересылке начали формировать этап. Никто не знал куда. Тайна, как всегда. Разные ходили слухи, кто во что горазд. Так как все мечтали о России, то и этапы мы мысленно отправляли только туда и больше никуда.

Перед этапом – строжайший шмон, догола раздевают. Меня шмонают.

– Нагнись! Больше, больше, падло!

Вертухаи в задницу смотрят, нет ли там у меня оружия. Я нагнулся до отказа – вертухай заглядывает, нет ли там контрреволюции, а я ему пустил воздушок прямо в нос. Он меня ударил и потащил к столу, за которым сидело начальство.

– Это сучье падло… мне перднуло в самое лицо!

– Нечаянно, гражданин начальник, нечаянно! Он все «нагнись да нагнись», ну, я и не смог удержать…

– Фамилия! – заорали «погоны». – Я тебе покажу, нечаянно!

– У-102, Арцыбушев Алексей Петрович, 58–10.

«Погоны», раскопав мой формуляр, что-то в нем пометили. Как бы вновь за малую шалость на штрафняк не угодить!

Строят колонны, заводят в телячьи вагоны. В вагонах нет буржуек. Это не на юг, на юг зимой путь далек. На дорогу выдали только пайку хлеба, для юга маловато. Куда же, куда? Ночь пути. На частых остановках краснопогонники стучат, простукивают деревянными кувалдами половицы под вагонами.

К полудню следующего дня эшелон остановился на станции Абезь и встал в тупик. Неужели Абезь? Вот тебе и юг! Всего четыреста километров ниже Воркуты, да и то хорошо, все южней.

– Вылезай! Ложись!

Повалились в снег. Коленька рядом. Выгрузились.

Встать! Встать! Знакомое «давай, давай!» Псы на сворах, встают на задние лапы, рвутся в бой. Длинной-предлинной змеей, черной на белом снегу, двинулась, поползла, ковыляя и спотыкаясь, колонна отработанного материала! Бескрайние снежные просторы, холодные и пустынные в безжизненном свете северного солнца. Белая смерть! Несчастные люди! Бедный народ!