Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

К полудню следующего дня эшелон остановился на станции Абезь и встал в тупик. Неужели Абезь? Вот тебе и юг! Всего четыреста километров ниже Воркуты, да и то хорошо, все южней.

– Вылезай! Ложись!

Повалились в снег. Коленька рядом. Выгрузились.

Встать! Встать! Знакомое «давай, давай!» Псы на сворах, встают на задние лапы, рвутся в бой. Длинной-предлинной змеей, черной на белом снегу, двинулась, поползла, ковыляя и спотыкаясь, колонна отработанного материала! Бескрайние снежные просторы, холодные и пустынные в безжизненном свете северного солнца. Белая смерть! Несчастные люди! Бедный народ!

Я сейчас, спустя сорок лет, вижу, как наяву, это траурное шествие по просторам тундры ни в чем не повинных, на верную смерть обреченных людей. Сколько бы им ни воздвигали памятников, сколько бы ни говорили слов, тем, кто не видел, не прошел, не понять, что единственным достойным памятником им может стать только храм!

Колонна останавливалась у вахт, часами сидела в снегу, пока не пересчитают, как считают скот на бойне, людей, пожираемых зоной! Снова и снова зона за зоной принимают товар! По формулярам, по номерам, по поголовью скота, отмученного, измызганного, отжатого в силах мышц, бесполезного, на помойку сваленного, кадра бывшего, выполнившего свой долг перед матерью-родиной на благо и счастье всего человечества!

Наконец мы с Коленькой в зоне на 3-м, как заколдованном, ОЛП! Я, Коленька и доктор Белевцев, знакомый мне еще с 3-го ОЛП на Воркуте, идем искать санчасть. Коленька артачится, я настаиваю:

– Ты ж работал в ней, работай и дальше!

Пришли. Пришли, как домой. Народ и до нас в зоне есть. Ведет амбулаторный прием начальница санчасти, дородная, с бюстом Венеры, с приятным лицом. Доложились, представились, шаркнули ножкой: «Доктор Белевцев, фельдшер Арцыбушев, Романовский!»

– Идите все втроем в стационар, его еще нет, но надо создавать! Барак напротив. Я приду позже.

Создавать так создавать, не впервой. Доктор Белевцев из своих подобрал завхоза, я тоже из своих – санитаров, всегда эстонцев: не продадут, не выдадут, не заложат. Исполнительны, беспрекословны и трудолюбивы: подгонять, тыкать носом не надо. Достаточно взгляда и доброго слова. Закипела работа, уже валят больные. Коленька температуру мерит, я клизмы ставлю, банки, делаю уколы, вливания. Коленька «калики-маргалики» по ртам раскладывает да по-немецки и румынски с «нацменьшинством» лясы точит, а те в восторге пребывать изволят: «Я-я, я-я».

На какое-то утро заявилась «дородная», неся свой мощный бюст, как свадебный пирог. Нравится ей все, что мы тут состряпали: чистота, все блестит, больные в два яруса, Коленька термометры встряхивает да под мышки всовывает. «Битте», – говорит.

– Доктор, – сообщает начальница, – как мне ни жаль, но я должна Арцыбушева из санчасти отписать в общий барак.

– Почему, гражданин начальник, за что? Гражданин начальник, я без него как без рук.

– Он в черных списках!

– За что?

– Это у него надо спросить, за что. Арцыбушев, что у вас там на пересылке произошло?

– Гражданин начальник, я воздушок нечаянно выпустил.

– Какой воздушок?

– Да… в нос.

– Чей нос?

– Вертухай при шмоне меня голого заставил сильно нагнуться, я нагнулся, он кричит, еще давай, а сам в зад смотрит. Я – еще… а воздушок-то сверх моего желания и вышел, да ему в нос.

– И это все?

– Ну да! Все!

– Хорошо, я выясню!

На этом пока разговор кончился.

Наша начальница санчасти имела в зоне огромную власть, так как была женой старшего оперуполномоченного всех Абезских лагерей, а это – фигура. В каждой лагзоне обязательно есть опер, или, по лагерному, кум – «крестный отец». Поле деятельности его обширно и неограниченно. Он представитель ГБ в лагпункте. Это всевидящее око, всеслышащее ухо – судьба каждого заключенного у него в руках. Он – маршал целой армии стукачей, он наматывает новые статьи и дополнительные сроки, создавая и стряпая лагерную 58-ю, утверждает штаты на основании своих досье всей лагобслуги. Начальство лагеря негласно подчинено ему. Перед «кумом» все трепещут. Чуть поскользнешься, и ты в его сетях. Этот паук тут же приступает к трапезе, выбраться из его лап непокалеченным невозможно. Первое, что он делает с жертвой, запугивая ее всеми карами, – завербовывает, превращает в стукача и в послушное себе орудие, обещая многие льготы и самое важное в зоне – теплое местечко. Многие, кто страха ради, кто из-за подлости, клюют на эту наживку и запутываются окончательно. Это самое страшное, ибо сей паук высасывает до отказа. Стукач – самое опасное и самое презренное существо. Стукач по натуре своей – мерзавец и трус, подлая душа, за миску каши предающая и закладывающая. Стукача все презирают и в то же время боятся. Но его не так-то легко раскрыть и обезвредить, так как за ним стоит всесильный «кум».

Как-то в нашу санчасть на 3-м ОЛП в Абезе с этапом пришел доктор, некто Казанцев. Работать он стал на приеме в амбулатории, размещенной в одном бараке со стационаром, в котором я работал фельдшером. До его прихода к нам у нас все было спокойно и гладко: среди нас не было явных стукачей. Стукачи из больных, известные всем, лежа в стационаре, не знали наших внутренних дел и стучать не могли, да и боялись. Мы довольно долго не могли понять, кто стучит. А кто-то явно стучал. Нам вольняшки приносили кое-что из-за зоны. Меж собой мы не таились, будучи уверенными друг в друге. Внезапный шмон – и ОХРа находит то, что найти трудно. Явно среди нас появился стукач. Кто? Все шары на Казанцева. До его прихода к нам было тихо. Стукача можно опознать по роже так же, как Иуду среди апостолов. Рожа доктора Казанцева нам казалась подозрительной, манеры его тоже, но самым отвратным в нем было его отношение к больным, бездушное и издевательское. На приемах в амбулатории он не утруждал себя даже выслушать жалобы, не то что измерить давление, прощупать, простукать. От одного его вида меня колотило. Перед ним стоит старик, жалуется на сердце, а он кричит фельдшеру:

– Эдик! Дай ему термопсиса.

Сволочь! Я внутренне кипел от бессилия и от ненависти. Мы все это примечали, ненавидели и не знали, как нам от него освободиться. Явная сволочь, явный стукач, а за ним – «кум».

Я всегда стремился работать ночным. Ночью во всей больнице только я и санитар; вызываю врача в самых крайних случаях, когда сам не могу справиться. Ночами много работы и нет суеты. Перед тем как принять смену вечером, я всегда заходил к ребятам в амбулаторию «посвистеть», что по-лагерному – потрепаться.

Принял дежурство. Всегдашние вечерние процедуры: уколы, вливания, раздача лекарства по назначению врача, ужин. Тяжелые больные, приступы, жалобы, поступление новых больных. Ночь, как все ночи. Часа в два приносят в одеяле из барака больного, кладут на топчан в ординаторской, разворачивают. На топчане в тяжелейшем состоянии тот старик, которого я видел вечером на приеме и которому Казанцев приказал дать термопсис (водичка от кашля). Сколько я ни бился, что ни делал, старик на топчане предал дух свой Богу. Отнесли его в холодную каморку до утра.

Я тут же сел и написал оперу от имени старика жалобу на доктора, не потрудившегося даже пощупать пульс больного, еле стоявшего на ногах и просившего о помощи. Все это я изложил корявым дрожащим почерком, прося у опера защиты и помощи, упомянув, что вся надежда на справедливость с его стороны, так как он на то и поставлен. Письмо получилось взволнованное и отчаянное, взывающее к милосердию. Фамилия, имя и отчество, как положено, «серия и номер», статья и срок того старика, барак номер, дата того вечера.

В зоне всегда висит почтовый ящик, на котором написано «Оперуполномоченный». Сейчас самая трудная задача – опустить письмо в этот ящик, чтобы никто не увидел, иначе тебя сочтут за стукача, потом поди докажи. Спасла вьюга, заполярная вьюга: ни зги не видно, метет с присвистом. Бушлат, шапку – и, согнувшись в три погибели, быстрее к ящику. Запихнул в него письмо, а у самого такое ощущение, что обеими руками в теплое дерьмо влез. Сам себе омерзителен, что прикоснулся к этой сучьей падали. Но как иначе поступить, как избавиться от мерзавца, как его обезвредить? Так я успокаивал себя всю ночь до утра, но камень тянул и давил душу.

Утром, как правило, придя в зону, опер открывает своим ключом свой же ящичек, вытаскивает из него ночной улов. Это его жизнь, пища и воздух. Стукачи по кабинетам не ходят: опер бережет свои кадры, – стукачи делают свое гнусное дело тайно, через разные каналы, в том числе и через ящичек.

Прибегает утром, когда я еще не сдал дежурство, дневальный опера и спрашивает меня: «У тебя такой-то?» – и называет фамилию старика.

– У меня. А что?

– Да его «кум» вызывает!

– Скажи своему «куму», что старик в ночь сию помер от сердечного приступа, вон в чулане лежит. Хошь покажу?

Дневальный убежал докладывать. Ну, думаю, что же дальше будет? Получив сигнал от старика, опер обязан реагировать. Старик-то не знает, что Казанцев – стукач. Опер вызывает к себе старика, а старик мертв! Старик в письме предупреждает опера, что он сильно болен, а, мол, доктору наплевать. Опер олицетворяет собой великие принципы гуманизма, стоит на страже их осуществления. Он – наш маленький «отец», он «кум», он наш «крестный папочка»! Правда, купель, в которую он норовит окунуть, не со святой водой, а кровь со слезами, но и в крови искупать необходимо гуманно и с состраданием во имя счастья грядущего поколения и в назидание теперешнему. Узнав о том, что старичок помер, а коль он написал, то его можно было бы в стукачи вербануть, опер рассвирепел. Свирепость его подогрела «матушка-игуменья», которая, надо сказать по совести, хоть и была женой оперуполномоченного, но терпеть не могла стукачей, а про Казанцева знала все. Казанцев был снят на общие работы без права работать врачом. Это моя единственная подлость, за которую я себя долго казнил.