Птицелов - Юлия Остапенко

И скрип верёвки, трущейся об осиновый сук.

Чувство походило на наваждение и прошло так же быстро. Лукас глядел на него, будто ждал.

Внезапно чудовищность сказанного им дошла до Марвина.

— Вы что, в самом деле думаете, что я бы отдал Гвеннет вам на растерзание, а сам бы сбежал?!

— Растерзание… хорошее словечко, — задумчиво сказал Лукас. — Да. Я так думаю. И ты так думаешь. Потому что это по-волчьи.

— Она женщина, моя женщина, и я бы сделал всё, чтобы её спасти…

— Брось, парень, ты ведь даже не подошёл к окну, чтобы взглянуть на её тело.

— Я… — он задохнулся и стиснул подлокотники кресла с такой силой, что дерево заскрипело.

Лукас послал ему мимолётную улыбку.

— Я прекрасно понимаю, что ты сейчас чувствуешь, уж поверь. Но это только смолоду честь дамы сердца дороже собственной жизни. Да и то не для всех. Теперь ты, конечно, будешь терзаться чувством вины. А может… пожалуй, я бы в твои годы выбрал именно это… да, ты станешь ненавидеть меня ещё сильнее, считая, что это я убил твою Гвеннет. Как ты там сказал: я нарочно оставил окно открытым. Да. Думай так. Но правда в том, малыш, что мы оба тут ни при чём. Эта малолетняя дура убила себя сама. Будет лучше, если ты поймёшь это здесь и сейчас, прежде, чем начнёшь забивать себе голову куртуазной дурью. Её и так в тебе уже скопилось больше чем нужно. — Он коротко вздохнул, подпёр голову рукой, слегка прищурившись, и в его глазах появилось то же выражение, что и после битвы на Плешивом поле, когда Марвин стоял перед ним и его друзьями, ещё не зная, с кем столкнулся. — Ну, и как порешим на сей раз? Я тебя не получил, но и ты лишился своей невесты. Так что, запишем боевую ничью?

— Я не признаю ничьих.

Он понял, что сказал, только когда услышал смех Лукаса. И подумал: интересно, а как звучит мой смех со стороны.

Наверное, точно так же?

— В таком случае можешь считать, что снова проиграл, — бросил Лукас и, поймав его ответный взгляд, беспечно хрустнул костяшками пальцев. — Но, вижу, хоть проигрывать-то ты уже научился.

Он встал.

— Ну что ж, я тебя больше не задерживаю. Если хочешь забрать тело — воля твоя. Но ты без коня, быстро до Стойнби не доберёшься, а от трупа дух пойдёт. Я бы тебе предложил скакуна из местных конюшен, да ты ведь не возьмёшь. Так что лучше тут её оставь, похороним как положено, не волнуйся.

И снова Марвина будто швырнуло наземь с немыслимой высоты, на которую грубо и безжалостно вздёрнуло минуту назад. Почему-то когда он находился рядом с Лукасом из Джейдри, иначе не бывало…

Или бывало?

Что-то здесь было не то. Да, в этих последних словах было что-то не так. Если он правду говорил, и они с Марвином в самом деле похожи, — то это было слишком. Даже для Лукаса. Даже для того Марвина, которым он мог бы стать с помощью такого учителя.

А ведь он мог бы.

Марвин поднялся, пошёл к двери, на пороге остановился, развернулся и сказал:

— Вы говорите, что я должен был бросить её, и что так поступили бы вы. Но я знаю, что вы никогда так не поступали . И вы понятия не имеете, о чём говорите.

Он не стал дожидаться ответа, и не задержался даже, чтобы увидеть, как изменилось его лицо — и изменилось ли.

Впрочем, в последнем он почти не сомневался.

— Скажите теперь, что вам жаль.

— Мне? Ничуть. Но я удивлён.

Он солгал. Дважды солгал — и хотя Лукас умел и любил лгать, эта двойная ложь далась ему неожиданно тяжело. Так тяжело, что он не смотрел на Марвина, произнося её.

Ему было жаль. И он не был удивлён.

Туман, душивший Хиртон с самого утра, расселся неожиданно быстро. И хотя белёсая дымка ещё висела в воздухе, когда Лукас перегнулся через подоконник, он тем не менее без труда разглядел очертания тела на камнях под башней. Только силуэт — белый, и кровь с такой высоты была не видна. Впрочем, её и пролилось совсем немного: Гвеннет из Стойнби размозжила себе череп аккуратно, не забрызгав платья. Она жила, как героиня куртуазного романа, и так же умерла: красиво, возвышенно и очень чисто.

Да уж, мать её, чище некуда.

Конечно, он знал, что она собирается покончить с собой. Понял это из единственного их разговора — когда она очнулась в Хиртоне и когда он лгал ей, обещая, что всё будет в порядке. Он уже тогда знал, что не будет, что девчонка на грани и вот-вот с неё соскользнёт. Но его это не озаботило — ведь он не предполагал, что она решится на этот шаг в самый неподходящий момент, спутав все его планы… Или предполагал?

Ведь он в самом деле оставил окно открытым. Он нарочно отыскал для встречи с Марвином самое мрачное место в замке… но это сейчас говорила рассудительная часть его сознания, а на деле — он ведь, едва войдя, сразу увидел это окно. Оно было закрыто, а Лукас его открыл. Просто потому, что здесь оказалось уж слишком душно — по крайней мере, ни о чём другом он тогда не думал. Не думал, хотя и видел в глазах Гвеннет из Стойнби отчаянную мольбу: кто-нибудь, откройте мне окно… Откройте, и я улечу на волю.

Ну, улетела теперь.

И стоя у окна в комнате, в которой она провела эти два дня, Лукас думал о ней, а не о Марвине из Фостейна. Хотя о чём здесь думать? Глупая девчонка, наслушавшаяся менестрелей… Будь она хотя бы немного постарше, всё могло обойтись, но в шестнадцать лет так приятно умирать от любви. А она любила Марвина из Фостейна — любила просто до одури, о чём этот мальчишка, похоже, ни сном ни духом. И всерьёз ведь теперь считает её дурацкий поступок самопожертвованием. Хотя, пожалуй, именно самопожертвованием это и было, во всяком случае, сама Гвеннет так, без сомнения, думала. Она же не могла знать, что у Лукаса на уме. И в какой-то момент, слушая то, что ей казалось таким чудовищным, она поняла, что у неё нет и не будет лучшего случая сделать то, что она давно решила. И, Лукас был в этом уверен, пока Гвеннет шла к окну, она была счастлива. Возможно, в первый — и в последний — раз в своей жизни.

Дура, маленькая несмышлёная дурёха!

Проклятье, ему было жаль. Не её, а упущенной возможности. Ведь он мог бы её спасти.

Легко обрекать других на гибель. Легко поджигать пташкам пёрышки, глядя, как забавно они катаются по земле, пытаясь сбить огонь. Но смотреть, как неоперившийся птенец ползёт к краю гнезда, вываливается из него и разбивается насмерть — невесело. И не забавно. Ведь ты-то к этому руку не приложил — но стоило лишь протянуть её, чтобы поймать в ладонь маленький пищащий комочек и ощутить тепло его живого тела. Он не узнает, что был за шаг от гибели — но это будешь знать ты, и это тоже приятно. Потому что в спасении ты — вершитель. Так же, как и в убийстве.

«И здесь я проиграл, — подумал Лукас. — Случилось то, что случилось, и я не то что не захотел — просто не подумал вмешаться. Если бы всё пошло по моему изначальному плану, сейчас она любила бы меня сильнее, чем Марвина. А женщины никогда не убивают себя оттого, что любят двоих. Это уже чисто мужской сорт глупости. Я проиграл, Марвин из Фостейна, я потерпел сокрушительное поражение, сто очков в твою пользу… А ты уехал от меня раздавленный и уничтоженный, воображая, будто победа осталась за мной — и по-прежнему придавая этому значение. Ты ведь не знаешь ещё, что любые победы и поражения относительны, и поэтому в них нет никакого смысла…»