Том 8. Усадьба Ланиных - Борис Зайцев

Ариадна. А, генерал. Очень рада. Наконец-то, живой человек.

Генерал (веселый, бодрый, в тужурке отставного военного). Не менее того и я. (Целует ей руку.) Как изволите здравствовать?

Ариадна. Благодарю.

Генерал. А это, позвольте представить, пасынок мой, Алексей. Алексей Николаич Саламатин. (Все здороваются.) Он у меня недавно. Так прямо и говорит: скучаю, а-ха-ха, вези меня в гости.

Саламатин (молодой человек лет двадцати трех, элегантно одетый). Да что же мне, сиднем сидеть? Я люблю общество.

Генерал. Не договаривает, смею уверить. Без дам скучно. Ариадна Николаевна, ручку. (Целует ей опять руку.) Женщины – лучшее украшение вселенной. Леонид Александрович, не сердитесь. Я в том возрасте, когда не ревнуют.

Полежаев (улыбаясь). Все-таки вы не без яду, генерал.

Генерал. Мой яд выдохся-с весь, с годами. Осталось одно доброе расположение духа.

Полежаев. У вас всегда доброе расположение. Даже завидно.

Генерал. Нормальная, умеренная жизнь, батюшка мой. Mens sana in corpore… a-xa-xa… Деревня, воздух, движение, хозяйство… хотя, конечно, бывает и адски скучно… Рвешься…

Полежаев. Так жить – лучше…

Генерал. Хозяйничайте! (Берет под руку и несколько отводит.) Работайте! Позвольте-с, да ведь в деревне…

Они разговаривают. С ними Игумнов и Машин Дарья Михаиловна незаметно ушла. Ариадна в кресле. Саламатин у стола.

Ариадна (холодно). Вы студент?

Саламатин. Да.

Ариадна. Учитесь там… чему-нибудь у себя? Ну, в университете?

Саламатин. Нет.

Ариадна (несколько утомленно). Да ведь надо ж…

Саламатин. Презираю.

Ариадна. А-а!

Саламатин. Я в теннис играю. И вообще во всякие игры.

Ариадна. Блестяще.

Саламатин. Езжу верхом, гребу, стреляю. Хожу пешком.

Ариадна. Пешком. Это здорово! (Оживляясь.) Взять, и уйти Бог знает куда.

Саламатин. Не Бог знает, а куда себе назначу.

Ариадна. Палку, котомку, да по большакам с богомолками. Куда-нибудь в монастыри. (Задумчивее.) Я сама об этом иногда думаю.

Саламатин. Тут и думать нечего. В монастырь, так в монастырь.

Ариадна (точно не слушая его). Бываают такие удивительные утра… По росе далеко можно уйти, и так дышаться будет легко! Под березой на большаке позавтракать. Выложу краюшку хлеба, пару яиц, луковку… Колокола зазвонят в монастыре… верст за десять… Ах, ну это все фантазии.

Игумнов (хохочет). Леонид собрался хозяйничать. Па-атеха! Он теперь читает книжку о садоводстве, и на основании ученых правил обрезает яблони.

Генерал. Великолепно-с! Дело. Обрезание садов есть акт культуры, и следует поддерживать пионера.

Полежаев. Деревенским жителям все мои занятия кажутся смешными. Наконец-то генерал меня одобрил. Это приятно.

Генерал. Культура, батюшка мой, сельскохозяйственная культура! И надо мной смеялись, когда я – первый, заметьте – ввел здесь отправку молока в столицу. Что же мы видим? Те лишь и выдержали, кто перешел на молоко.

Игумнов. Optime. Все же во время покоса обрезать сады… это, знаете, все равно, что на колоколах в церкви польку вызванивать.

Генерал. Не по сезону немного – не беда. (Громче.) Ариадна Николаевна, вы благоверного не сбивайте, пусть делами своими занимается. Это не завредит, как говорят южане. Нет, матушка, не завредит.

Ариадна (оборачиваясь). Я никого ни с чего не сбиваю, генерал.

Саламатин. Ариадна Николаевна, оказывается, тоже любит странствовать.

Ариадна (Саламатину, слегка вспыхивая). Никогда я странствиями не занималась.

Саламатин. Вы же сами…

Ариадна. Ничего не значит. Еще неизвестно, что я сделаю… а… а раньше вовсе ни по каким большакам не ходила. Саламатин. Вон вы какая!

Ариадна (устало). Никакая. (Откидывается глубже в кресле.) Плохо вас занимаю. Какая-то слабость, тяжесть… (Трет себе виски.)

Генерал (Полежаеву). Я утверждаю одно: работайте, организуйте, вносите просвещение, но никаких сантиментов. В деревне нужна ясная и твердая политика. Если мужик ворует, я не буду заключать его в объятия и взывать: «Друг, младший брат, тащи еще». Нет-с! Воруешь – ответишь. Закон-с! Порядок.

Игумнов (указывая на Полежаева). Втолкуйте ему это. Обратите его в сельского хозяина.

Полежаев. И ты, Сергей, не сразу постиг все. А теперь, однако, добился… стал таким – небольшим помещиком.

Игумнов (хохочет). «Однодворец Овсянников».

Полежаев. У меня же имение большое, но нету знаний. Но ведь и я могу их приобресть.

Игумнов (хлопает его по плечу). Я сын попа, семинарист, певчий, а ты барин. Ты – любитель искусств, о живописи пишешь, а я – хам. (Хохочет.)

Полежаев. Только начнешь размышлять об устройстве жизни – тысячи препятствий.

Ариадна (Саламатину). А у вас не бывает желания взять да и сдернуть все это… ну, жизнь… как скатерть со стола, чтобы вдребезги, вдребезги…

Саламатин (закуривая). Не бывает. Это истерия.

Ариадна. Вот отлично. А когда тебе скверно? Если человеку так ужасно скверно, что хоть топись?

Саламатин. Чепуха. Никаких страданий нет. Играйте в теннис.

Ариадна. Теннис? Все ваш теннис? Ха-ха! (Раздраженно смеется.) Никаких страданий. Ах, Боже мой! (громко). Слышишь, Леонид, Алексей Николаевич сказал: никаких страданий? (Кладет голову на стол, продолжает смеяться.) Э-эх! Ничего-то ничегошеньки… Что ж, ладно. (Вдруг бледнеет, хватается за ручки стула.) А… да… (Пробует встать.) Как в сердце больно, Леонид, если бы знал…

Полежаев (подбегает). Опять… это?

Ариадна. Сейчас пройдет. (Тихо). Сейчас все пройдет. (Полежаев полуобнял ее. Она слабеет, голова запрокинулась, бледна, безжизненна)

Полежаев. Обморок.

Вое встревожены, подходят.

Генерал. Неожиданно! Игумнов. Ослабла Ариадночка. Машин. Одеколоном бы… тово.

Полежаев. Простите, господа, оставьте нас… на несколько минут. (Старается посадить Ариадну. Она валится) Главное, чтобы задышала… это с ней бывает… Ничего. (Расстегивает ворот платья.) Чтобы задышала…

Игумнов как бы выпроваживает генерала, Машина и Саламатина, беря их под руки.

Игумнов (вполголоса, успокоительно). Прой-дет! Нервности все.

Стараясь не шуметь, выходят.

Генерал (в дверях). Но… причина?

Игумнов пожимает плечами. Ариадна минуту лежит недвижно, потом глубоко и громко вздыхает. Полежаев, сидя рядом, гладит ей руку.

Ариадна (очень слабо). Вот теперь голова болит. (В голосе слезы) Дай понюхать чего-нибудь. (Полежаев берет со стола флакон.) Опусти шторы, пожалуйста.

Пока он опускает их, Ариадна мочит платок духами, трет виски, прикрывает голову платком; в комнате стало сумрачно.

Полежаев. Так, кажется, хорошо. (Приставляет к дивану ширмочку)

Ариадна. Долго я была на том свете? Полежаев. Минуту, две.

Ариадна. А показалось – долго. Даже будто сон видела. Черные бабочки летали.

Полежаев. Ты уж теперь-то потише, отдохни.

Пауза.

Ариадна. Так бы вот лежать и лежать… Долго больной бы быть, потом выздороветь… и все забыть.

Полежаев. Ариадна, дорогая…

Ариадна (жмет ему руку). Не сплю по ночам… и ослабела. При чужих… Даже не так ночью, а проснешься утром, в пять, и вот, белая вся лежишь и мучишься. А потом, когда умываешься, то плачешь. Это я заметила. Но бывают минуты, как сейчас… вдруг отойдет, и сердце станет чистое; светлое, точно сошел в него ангел божий. Сладко станет. Все забудешь. Хочется плакать, умереть. Как прежде, гладить эти вот волосы.

Полежаев (положил ей голову на колени). Пора, пора… Забыть все, жить начать… как прежде.

Ариадна (приподымается). Как прежде. (Лицо ее темнеет.) Это ты… как сказал.