Дальнее небо - Сергей Е. Динов

Возвернулись обе скоренько. Отперли с Валентиной замок на двери… А в горнице Чудотворца как не было, так и нет. Пропал опять. Не дождался. Расстроилась Глафира на этот раз сильно, расслезилась и закручинилась, аж приступ астмы случился. Валентина утешала старушку, как могла. Валерьянку вместе пили. Чаем с ватрушками расстройство душевное закушали, поговорили про разные земные и небесные чудеса. Валентина обещала старушку с собой на автобусе в храм взять, на другое воскресенье. По слабости ног Глафира одна боялась далеко ездить.

В среду сын позвонил, Николай, из Петербурга. Опять фельдшерица за старушкой на край деревни сбегала, к телефону позвала. Опять Глафира попечалилась, что Угодник на минутку явился и пропал.

– Как пропал?! – удивился по телефону Николай во вторый раз.

– Да так и пропал, исчез, – ответила Глафира, – вошла, а он стоит, сиявый такой весь, красивай. Помолилась, за Валентиной побёгла, а он взял и ушел.

– Кто?! – закричал в трубку Николай.

– Никола Чудотворец, Божий Угодник, кто!

– Как ушел?! – возмутился Николай, который сын.

– Да так, взял и ушел… сквозь стенку, видать. Дверь на замок-то заперта была. Как явился, так и ушел, – посетовала Глафира. Валентина в медпункте рядом с Зинаидой стояла, обе головами качали от удивления. Не станет бабка так громко врать. Привиделся ей Святой, значит, ей-ей, привиделся. Чудо, стало быть, на деревне случилось. Радоваться надо. И не беда вовсе, что одна Глафира Божьего Угодника увидала, стало быть, достойнее всех того чудного явления оказалась. Перекрестились все трое, с молодой фельдшерицей вместе, когда в трубке телефона короткие гудки услышали. Оборвалась связь, ненадежная, сельская.

В воскресенье обе в храм ездили. Валентина и бабушка Глафира. Исповедались сельскому батюшке во грехах своих, причастились. Хорошо обеим на душе стало. Славно и покойно.

До вечера чай в избе у Глафиры пили, помалкивали, на стенку поглядывали, где Угодник хозяйке привиделся.

С закатом солнца Валентина домой засобиралась, да ни с того, ни с сего истово креститься стала, на ту самую стену, где явился Глафире Николай Угодник. Сама бабка-то слаба глазами была, но креститься следом начала.

Валентина широко осеняла себя крестными знамениями, кланялась и радовалась, что узрела на стене как бы тень Чудотворца. Этой самой тени и кланялась.

Так и ушла гостья, предовольная, вроде как явление Угодника тож увидала.

Бабушка Глафира осталась в полном неразумении, отчего Валентина так расчувствовалась, даж всплакнула на прощание.

На утро вторника сын Николай вновь из Петербурга прикатил, как дождь в ясный день, нагрянул. Мать-то рада – радёшенька, что сынок зачастил.

Тут и деревенские к избушке глафириной потянулись. Валентина по всей деревне нашептала про явление Чудотворца. Захотелось народу на чудо глянуть.

Впускали в избу по одному. Валентина каждому тень в рост человеческий на стене показывала, многие крестились, старухи и женщины – молодухи, фельдшерица Зинаида среди них. Мужики недоверчиво хмыкали, хмурились, парни и вовсе на минутку в избу сунулись, в чудо не поверили.

Николай за всем этим странным нашествием людским, молча, с удивлением наблюдал, по сторонам оглядывался. Куда могли оба образа Чудотворца подеваться? В толк не мог взять инженер, оттого слегка нервничал. На иконку матери тайком перекрестился. После ухода гостей наклонился, плетеный половичок на полу поправить да под кровать поневоле заглянул. В темной глубине под деревенской широченной кроватью с железными шарами на спинках, трубочки неприметные лежали, из пленки.

Догадался Николай, успокоился, тихо порадовался. Понятно стало инженеру, какое простое чудо случилось. Пленка-то с Николаем Чудотворцем, так вот, начиная с нимба святого, от стены отклеилась, в трубочку свернулась и под кровать закатилась. И первая, и вторая. Бумага на стене избушки – оберточная заместо обоев издавна была поклеена, сизая, блеклая от времени, затертая, вот и замаслилась, прикоптилась от печи русской да от керосинки, что на кухонке за дощатой загородкой чадила. Пленка долго на стене не задержалась, отклеилась. Сверху, от нимба золотого, закаталась в трубочку вниз до самого пола и откатилась через всю избушку в темноту под кровать.

Не стал Николай, сын который, матери про то недоразумение рассказывать. Обе трубочки из пленки сунул в портфель. Пусть чудо простое так и останется для старенькой матери приятным воспоминанием.

Проводила Глафира гостей, последней Валентину, вернулась, – перекрестилась на то место, где, стало быть, Божий Угодник являлся.

Николай три дня отгулов на секретном заводе выпросил, собирался чудо на деревне расследовать, куда это мог дважды наклеенный Чудотворец исчезнуть со стены. А оно вона как вышло. Просто и радостно.

Отоспался за эти дни Николай в тишине деревенской, парного молочка с фермы отпился, что Валентина приносила, и поехал в Петербург с чистой тихой радостью на душе, что и мать лишний раз проведал, да и к простому чуду отношение, какое – никакое, имел.

Бабушка Глафира теперь поклоны и крестное знамение каждый Божий день посылала иконке Николая Чудотворца, что в уголочке на полочке стояла, и к тому самому месту, где Святой ей одной являлся.

И так день-деньской подряд десяток – другой лет. Почти до ста. Такая простая радость старушке жизни прибавила. К сыну, в город на Неве отказалась она ехать. В деревенской тиши ко своему времени и упокоилась с миром душевным.

СПАС

Памяти Макара Большакова, Якова Пономарева, Баранова Василия и Петра (Baranoff Bazil, Вaranoff Pierrе, Mourmelon-le-Grand, France)[2].

станция Леонтьево, Калининская обл., 1975 г.

Дед Макар – вечный солдат и вечный каторжанин.

Горькая житуха за «колючкой» для Макара с Гражданской войны началась в СЛОНе.[2] Лагерь такой на Соловках, где при царе монастырь с монахами был. Новая власть монахов постреляла, трудовой лагерь для народа устроила, чтоб не забывали, значит, кто в стране Главный. Звезды на купола поставили. Но креститься пятью перстами по-новой не стали. Верили во всемирный «пролетарьят» и совхозную жизнь. Верили долго, лет семьдесят. Но не все.

После боев с Врангелем в Крыму, по случаю легкого ранения отлеживался героический боец Макарка в госпитале. Тут-то на него старший дружок и донес кому надо, за веселые байки про французиков, с которыми Макарка воевал у местечка Мурмелон во Франции. Так юнца Макара прям из медсанбата на Соловки и занесло. Не по нраву новой власти пришлось, что мальчишка за царя-батюшку во Французии воевал, хоть и супротив германцев. Раз воевал за царя, Веру и прошлое Отечество, значит, беляк, враг революции и новой страны Советов.

Макарке в ту пору шестнадцать годков от роду было. Пацан-пацаном. На Гражданскую за энти самые рабоче-крестьянские Советы Макар по доброй воле воевать пошел. Поверил мальчуган в «светлое завтра для всего трудового народа». А ему не поверили, стало быть, бывшему «беляку». Посадили. Потом, правда, через годик отпустили. Кому-то надо было воевать на лютом морозе с финским трудовым народом и отнимать у финнов кусок родины для нужд мировой революции.

С четвертой войны Макара на Севера отправили надолго. Двадцать с лишком лет он тяжкую зэковскую ламку «тянул». Пять лет рубил кайлом пещеру в вечной мерзлоте.[3] Шахту ледяную, с катакомбами. Для сохрана для всей страны Советов «стратегического запаса», стало быть, – тушенки и рыбы. Ледник такой зэки кайлом рубили для всех остальных советских людей, на случай атомной войны. Агроменная такая ледяная кишка-пещера вышла. Тысяч на сто загубленных душ потянула, никак не меньше. Все там, бедолаги, остались. В мерзлоте, во льду вмороженные, будто фрески мучеников в назидание потомках о зверствах нквэдэшников. Да кто ж за Северным полярным кругом такое ужасающее свидетельство узрит? Редкие путешественники, промысловики да полярники.

Дед Макар в таком ужасе выжил. Каким чудом? Одному Богу известно.

Когда Главный-то с трубкой помер, в пятьдесят третьем, многих без вины виноватых зэков отпускать на волю начали. Но не всех и не сразу. Только тех, кто выжил. Да и то, этапами да эшелонами гоняли по всей стране родимой. Дед Макар аж до Берлага[4] добрался. Шутил, что в «медвежьей берлоге» от расстрела отсиделся.

Грустно и тошно было Макару за всю такую свою долгую каторжную житуху. По 58-ой статье маялся, как враг народа, в 58-ом выпустили его на волю. А в 53-ем главный его враг помер. Для кого как, а для Макара так. В Усатом он главного своего врага узрел. Против него и молился. Двумя перстами осенял себя крестными знамениями. Из староверов «вечный сиделец» был, еще по прадеду, Акепсиму Серапионовичу.