Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Сборники стихотворений. Том 1 - Анатолий Гейнцельман

Прощение

Кто видел красоту вселенной,Тому откроется СоздательМелодиею сокровенной.На холст не налагает шпатель,Кто видел красоту вселенной.

Простит жестокие изъяныРуководящих он законов,Простит и собственные раны,На мира радужных иконахПростит жестокие изъяны.

Недостижимость идеалаПростит за радужность деталей,За розовое покрывалоПростит передзакатных далейНедостижимость идеала.

За Эроса простит лампаду,Неугасимую в орканы,За Ренессанс и за Элладу,Свой труп бескрыло бездыханныйЗа Эроса простит лампаду.

Кто видел красоту вселенной,Освободясь от хризалиды,Зальется песней вдохновеннойПред Синемантийным в абсиде,Кто видел красоту вселенной.

Легенда

Страшный Суд. Долина Иосафата.Бог-Отец и Сын и Голубь-Дух,Исполинская Моргана Фата…С Тайны снят лазоревый воздух.Девятьсот и девяносто девятьСерафимов, тысячный же я:Огненный и среброкрылый лебедь,Глас рокочущего бытия.Океан, врывающийся в шлюзы,Океан воскресших мириад.Небо сверху, с головой МедузыГде-то в бездне Алигьери ад.Суд идет. Идет голосованьеСерафимов пред лицом СудьиТриединого, и с ликованьемВзносятся оправданных ладьи.Девятьсот и девяносто девятьЧасто отвергают голосов,Тысячный же всех приемлет лебедь, —И скрежещет легион бесов.Зодчий мира смотрит с укоризной,Но с Христом в гармонии сераф.Справедливою закончен тризнойМира неудавшийся устав.Нет виновных в царстве Азраила,Пасынок творенья человек,Серафиму павшему могилаШироко орбиты вскрыла век.Вдруг кровавые открылись раны:Красным, смрадным, проклятым пятномВстали перед судьями тираны,Родину повергшие вверх дном.Девятьсот и девяносто девятьРук, как весла, опустились вниз,Молньей тысячный зажегся лебедьИз-под рая белоснежных риз.Солнце трижды обегало землю,В ожиданьи замерли Отец,Сын и Дух Святой… «Я всех приемлю!» —Серафим промолвил наконец.

Будет

Будут там кипарисы и будут оливы,Будет сумрачно там, будет там серебристо,Будут волн мелодичные там переливы,Облаков белоперистых будут мониста.

Изумрудная будет куда-то долинаУходить пред навек зачарованным взором,Будут там на фонтане сидеть два павлинаС синеоким на веере пышным узором.

Будет голос павлинов жемчуг соловьиный,Будет горленок сердце влюбленных у них,Будет дух в них господствовать в форме единой,Будет жизнь их изваянный в мраморе стих!

Солхат

Был вечер июньский. Лиловой громадойНаправо, насупившись, спал Агармыш.Трещали сверчки, заливались цикады,И дымные вились колонны из крыш.Мы под руку шли по кремнистой дорожкеНа синие маковки белых церквей,И, как адоранты, склонялися в ножкиТебе иммортели и горный шалфей.Вдали зажигались румянцем закатаВоскрылья лазурного неба хитона,И море синело с горой Митридата,И волны лились колокольного звона.В душе у нас золото было лучистое,В очах многогранный, искристый алмаз,И нам улыбалась, наверно, Пречистая,Когда мы устами сливались не раз.Безлюдно и тихо. С душистого пастбищаГлядели громадные очи коровИ длиннобородый козел, через кладбищаСкакнувший полынью затянутый ров.Вот нива убогая сереньких крестиков,Могилки потоптаны стадом овец,Ни цветиков скромных, ни сломанных пестиков,А сколько разбитых судьбою сердец!Печальное русское кладбище этоВ безвестность ушедших безвестных людей,Завиднее участь в лазурных тенетахЗахлестанных бурей сребристых сельдей.Но рядом, за стенкой, зеленых тюрбановМеж буйной травою виднелись ряды,С цветистою мудростью сунны, корана,Надгробные камни – востока следы.На стену, где вделаны были фрагментыСералей погибших, разрушенных бань,Взобрались мы по арабесочной ленте,Спуститься тебе помогла моя длань.Вот купол разрушенного марабутаХодившего в Мекку святого хаджи,Вот синие камни стоят, как рекруты,В чалмах, и ирисов зеленых ножи.И миром повеяло Шехерезады,Гафиза, казалось, запел соловей,Гарун-аль-Рашид для вечерней прохладыПоднялся из гроба и Пятый Гирей.Не меньше, не больше свершалось насилья,Когда управлял правоверными хан,Но больше фантазии было и стиля,И мир не совсем еще был бездыхан.Мы сели на паперть забытой мечетиМеж маков кровавых и вьющихся роз,И душ упоенных Минеи мы ЧетьиДруг другу читали до радостных слез.С протянутого в синеву минаретаНам жалобно вторил подчас муэдзин,И в колокол где-то ему для ответаЗвонил с колокольни своей армянин.Темнело, когда мы опять на дорогиБелевший во мраке спустились экран…Но вдруг подогнулись от ужаса ноги:Свирепый пред нами стоял великан.Увенчан шелом его мерзким драконом,В корявых руках он держал по мечу,И весь он по адским был создан законам,И в черную весь наряжен епанчу.Смеясь, я сказал: Не боюсь я бабая,Теперь закалился в страданьях пигмей.То дуб вековой, по преданью, Мамая,То Флоры зеленой нетленный камей.Повалятся наши кресты и халупы,Сгниют в подземельях обманчивых книгНавек позабытые варваром трупы,А он, что из чрева того же возник,Быть может, стоять еще будет на стражеЗабытых, разбитых арабских камней,И, может быть, песни Гафиза расскажетВлюбленный с шелома его соловей.Мы Эроса радостного пилигримы,Погибшей паломники мы красоты,В бесстильное время на землю пришли мы,Но Вечности мы собираем цветы!

Кобзари

Умирают слепые у нас трубадурыНа несчастной, кровавой Украйне,Не услышать из рокота скорбной бандурыНам священные прадедов тайны.

Не расспрашивай, детка, зачем на УкрайнеПравославной теперь преисподняИ бесчинствуют всюду безбожные Каины, —Это воля, должно быть, Господня.

Расскажу тебе лучше, как померли двое,Двое нищих в степи кобзарей.Величавее участь навряд ли и в ТроеБыла роком сраженных царей.

Это в лютую зиму двадцатого рокаПриключилось в голодной степи.Два седые и дряхлые ползли пророка,Беспризорны и оба слепы.

Бесполозен, уныло-волнист и безбреженБыл покров на земной плащанице.Разгромленный за холмами спрятался Нежин,И зловещие черные птицы,

Воронье всё да галочье, каркали жуткоНа свистящих ивовых метелках,Да метелицы их покрывали для шуткиПокрывалом в ледяных иголках.

Далеко до Ильи, до святого Миколы,Как до гроба Господнего пальмы,Запорошены тропы, сады, частоколы,Замирают заветные псальмы.

И лампаду рассеянной братьи ХристовойОбнищалый убрал монастырь,Обессиленный жизнью голодно-суровой,Их покинул малыш-поводырь.

Но идут они, жалкие, старые шляхиПозабытые ищут клюкой,И давно уж под рваною свитой рубахиУ них нет и котомки с мукой.

Были люди приветливей в годы Мамаевы,Милосердней был лютый Батый,И теперь уж не слушают псальму ПочаеваИ про Лазаря голос святый.

Без надежды идут они третии суткиК златоглавого Киева Лавре.Ни жилья, ни дымка, ни чугунки погудки,Только ветер бряцает в литавры,

Да над павшей кобылкой орлы-чернокрыльцыС клокотаньем снимаются в танце,Да клыками блестящими в пенистом рыльцеЗаскрежещут волки-сироманцы.

И идут они тихо, и плачут неслышно,На щеках замерзает слеза,И спивают всё громче, чтоб слышал Всевышний,И рыдает в сугробах кобза.

Надвигалась на вечную ночь псалмопевцевИ земная, недолгая ночь,И присели они у шелковых деревцев,Побросав свои торбочки прочь.

И запели они, на бандуре играя,Выгравая земную печаль,И забыли про горе и голод, спивая,И про путь в бесконечную даль.

И как солнце громадное с черной звездою,На груди их сияли кобзы,И алмазной была перевита слюдоюБорода их от горькой слезы.

А метелицы с облаков черных ромашкиОбрывали, пушистые, белые,И на рваные свиты соткали рубашкиИ на руки их обледенелые.

И сидели они, как святые из мрамора,И недвижными стали персты,Только души неслися их вещие за море,Далеко от последней версты.

Уносились на паперть они белоснежнуюИисусова монастыря,Где когда-то душа зародилась безбрежная,До неволи земной кобзаря.

Только пальцы зачем-то стеклянные вьюгиПробегают еще по струнам,И таинственный из-за серебряной фугиСлышен голос, понятный лишь нам.

И всё выше вздымались по степи сугробы,И еще не погасла заря,Как навеки сокрылись в алмазовом гробеДва прозревших в раю кобзаря.

Сумерки