Нф-100: Изобретатель смысла - Дмитрий Шатилов

-  Силой, что ли?

-  А хоть бы и силой, если по- другому нельзя.

-  Эх, Паша, Паша!  - сказал Батя.  - Как ты не понимаешь. Я же теперь цивилизованный, я как раньше не могу, через кровь. Ты напиши в свою Новую Трою, пусть там газ какой- нибудь придумают, чтобы нюхнул человек - и с копыт. А?

-  Не поможет,  - покачал головой советник.  - Уж сколько таких газов придумали, а порядка нет как нет.

Помимо летающего дома, Батя тратил деньги и на другие, столь же многообещающие проекты. Так, примерно семьдесят миллионов драхм он ухлопал на то, чтобы выложить все дороги в Румбе - конгарском поселении, где он правил почти безраздельно - плитками из швейцарского шоколада. Зачем - одному Богу ведомо.

В другой раз он поспорил с вождём соседнего племени, кто больше закупит у кантонов тактических бомбардировщиков - неважно, в рабочем состоянии или нет. По условия спора каждый бомбардировщик должен быть укомплектован платиновой блондинкой, специалистом по романским языкам, козой, павлином и капитаном дальнего плавания. Приложив немало усилий и потратив четырнадцать миллиардов, Батя спор выиграл, однако когда пришло время требовать от соперника исполнения обязательств, он полностью забыл, ради чего они спорили да и спорили ли вообще.

Не следует думать, будто Батя только и делал, что предавался бесчинствам да устраивал оргии. Он, как и любое разумное существо, сочетал приятное с полезным: по мере сил впитывая уроки цивилизации, не забывал и о радостях плоти. Вот один из примеров того, как выручило Батю знание психологии - или какой- то другой, столь же мудрёной ерунды.

Однажды соплеменники- румбаи в очередной раз пришли его убивать. Бог знает, как они пробрались в летающий дом - должно быть, выстроили живую пирамиду или что- нибудь в этом духе - но, так или иначе, Батю они застали совершенно неподготовленным. В одной набедренной повязке он сидел на кухне и жрал из огромной миски лапшу. Рядом с ним, на трёхногих табуретах помещались две немытые толстые бабы, одна уродливей другой - почему- то, будучи мужчиной, что называется, в самом соку, к таким женщинам Батя питал особенную слабость.

Румбаев же было человек пятьдесят. С десяток самых наглых набилось в кухню, остальные разбрелись по дому, ломая мебель, пачкая обои и оставляя повсюду грязные отпечатки ног. Батя между тем продолжал чавкать, словно ничего не происходило, да так громко, что у предводителя бунтовщиков, Тонкаса, не выдержали нервы.

-  Что - вкусно?  - спросил он, закипая.  - Последний раз жрёшь, больше не получится.

Батя не ответил. Выудив последнюю завитушку лапши, он поднял миску и обрушил себе в пасть настоящий водопад бульона. Повалил аппетитный пар, и конгары в свите Тонкаса стали облизываться: для них, словно для детей, растворимая лапша была настоящим лакомством, редким изысканным деликатесом. Кое- кто из них надеялся, что Батя допьёт не до конца, но тот был упорен, и через какую- то минуту бульон до последней капли оказался у него в брюхе.

-  Там горбушка валяется,  - обратился Батя к Тонкасу.  - Дай- ка её сюда!

Сказал он это столь повелительно, что Тонкас против воли послушался. Получив горбушку, Батя принялся собирать ею остатки бульона и крошечные частички лапши, которые не мог зацепить ложкой. Занимался он этим до тех пор, пока не выскоблил миску досуха.

-  Ну вот и пожрал,  - сказал он, отложив ложку.  - А ты, Тонкас, пошёл вон. И шоблу свою с собой забери.

Хоть Тонкас и терпеливый был конгар, однако на это и он обиделся.

-  Что же ты, Конкас?  - сказал он.  - Мы к тебе по- честному, а ты вон как - зазнался, грубишь, ведёшь себя по- хамски... Честное слово, можно подумать, что тебя каждый день убивать приходят!

Сказал он это с такой искренней болью, что Батя смягчился:

-  Ну, хорошо, хорошо, не каждый,  - сказал он.  - За что хоть убивать- то будете?

-  А не знаю,  - пожал плечами Тонкас.  - Как управимся, придумаем что- нибудь.

-  Постфактум, что ли?

-  Да хоть бы и так.

-  Нет, так я не согласен.

-  Почему это?

-  Да вот не согласен, и всё.

-  А как ты хочешь?

-  А так: чтобы ты здесь и сейчас объявил, почему ты меня хочешь убить, и за что.

-  И что тебе это даст? Всё равно помрёшь ведь!

-  Хоть помру, зато знать буду.

-  Ладно,  - сдался Тонкас.  - Вот тебе причины. Ты - вождь, мы - народ...

-  Ну и?

-  Не перебивай! Ты - вождь, мы - народ, а потому... потому... потому имеем право! Надоел!

-  Так,  - сказал Батя, нащупывая под столом рикайди .  - Значит, хочешь Подвиг совершить? Героем стать, Героем Геройствующим, Освободителем Женолюбивым?

-  Да вроде как,  - согласился Тонкас.  - Ну, так что, устраивает тебя такое объяснение?

-  Устраивать- то устраивает. А если я так скажу: не Подвиг ты совершишь, а Предательство, не Прославишься в Веках, а Опозоришься Хуже Некуда?

-  Ну, прямо и Опозорюсь,  - не поверил Тонкас.  - Это почему?

-  Потому,  - сказал Батя,  - что ещё древние греки считали, что трагедия возвышает человека.

-  И что же?

-  А то, что убив меня, ты меня возвысишь.

-  Чушь! Докажи!

-  Доказываю. Вот я живой - Тиран и Мучитель. А вот я мёртвый - Храбрец, Мученическую Смерть в Неравном Бою Принявший. Вас здесь человек пятьдесят, не меньше - значит, меня ещё и наградят посмертно, за отвагу. Вот так вот. Сколько я изучал человеческую историю, всегда так было. Память - что людская, что конгарская - это, мой дорогой Тонкас, искуснейший декоратор. Вот что я, к примеру, сделал в жизни плохого?

-  Да всё,  - ответил Тонкас.  - Что ни возьми, всё - мерзость.

-  Верно,  - согласился Батя.  - Но потомки рассудят иначе. Они так скажут: может быть, он и был жестоким, подлым чудовищем, зато как любил животных, а уж в цветочках души не чаял. А что касается боли, страданий, которые по его милости претерпели наши прадеды, так мы их ощутить не можем, а потому и обсуждать подробно не будем. Сосредоточимся на положительных аспектах. Был Конкас из Румбы доблестный воин, государственный человек, женщины его любили, и уважали мужчины, да нашёлся какой- то Тонкас, душонка низенькая, до гадостей охочая - и убил из зависти. Так и рассудит нас история, уж в этом можешь мне поверить. Не быть тебе Героем Геройствующим, как ни крути, так что напрасно ты затеял убийство. Дело это пустое и зряшное - вот, лучше мусор вынеси.

И так он это убедительно сказал, что не успел Тонкас и глазом моргнуть, как вместе с товарищами очутился на улице, а вокруг них - чёртова пропасть мешков, таких вонючих, хоть нос зажми.

Завыл тут Тонкас от досады, пнул ближний мешок, а оттуда и ватные палочки использованные, и селёдочные головы, и ведёрки из- под мороженого, и протухшая кабачковая игра.

Обдало Тонкаса смрадом, и потерял он сознание, очнулся же не Героем и Освободителем, а Тонкасом Помоишником, Тонкасом Смрадным, и ничего ему больше в Румбе не доверяли, кроме как чистить трижды в день выгребную яму. Сам он, правда, быстро с этим смирился, и даже сочинил стишок, который распевал потом дни напролёт: