Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев - Зоя Ножникова

Дипломатам предстояло тщательно обдумать, выполнима ли посольская миссия и если да, то как лучше поступить в ожидании монаршего решения, как в приватных встречах с русскими заручиться поддержкой нужных людей. Эту поддержку можно было, при удаче, получить от одного из маститых ближних советников государя, если бы удалось с кем-то из них сблизиться. Могло оказаться полезным и доверчивое любопытство к иноземцам одного из тех юных дворян, кого пока использовали только для мелких посылок или для открывания дверей перед послами. Однако, если кто из молодых членов иностранного посольства завяжет с таким же молодым русским придворным дружеские отношения, как знать, и это может пригодиться. Барон хорошо помнил, что у приезжих иностранцев оставалось и много свободного времени, которое можно было проводить по-разному, поскольку членам иностранных посольств теперь разрешалось ходить по городу, куда они хотят, и встречаться, с кем пожелают.

Якоб Рейтенфельс писал:

«Тотчас же после первого приема послам и их слугам дозволяется, однако в сопровождении военной стражи, походить по городу, разрешается также и посторонним приходить к ним, объявив предварительно страже свое имя и причину прихода. В числе таковых весьма часто посещают приезжих знатные, подученные лица и, беседуя о разных обстоятельствах русских, представляют все в превосходном виде и сообщают все, что угодно, кроме истины. Поэтому большинство из побывавших в России привозят с собой поверхностные сведения и общераспространенные басни об этом государстве, так как в тайны московские им не удается проникнуть вполне удовлетворительно никоими, даже окольными, путями».

Но Олеарий, к примеру, утверждал совсем другое: «1634 год. 20-го августа наши приставы опять пришли к нам и сообщили:

— Его царское величество жалует нас: дозволяет выходить. Город нам открыт. Буде угодно ехать верхом, нам будут доставлены лошади. Разрешено также шведским послам и их людям приходить к нам, а нам к ним.

Это было большое чудо: ведь у московитов раньше существовал обычай, что никто ни из послов, ни из людей их, пока они находились в Москве, не смел выходить один. Даже если им приходилось справлять что-либо нужное вне дома, то и тогда стрелец должен был сопровождать их. Нам же из особого благорасположения, как и шведам, дана была эта свобода выходить без сопровождения стрельцов.

Когда русские услыхали, что наши господа охотно посетили бы шведских господ послов, то, на третий день после этого, пришли к нам приставы и привели шесть лошадей его царского величества и проводили наших послов к господам шведам. После этого мы зачастую сходились, не встречая ни малейшего противоречия со стороны русских.

У ворот нашего двора, правда, находился десятник или капрал с девятью стрельцами, но как только мы побывали на первой публичной аудиенции или, как они говорят, увидели ясные очи его царского величества, нам при уходе и приходе, приглашении и посещении гостей стала предоставляться полная или даже еще большая свобода, безо всякого со стороны русских противодействия».

Были среди членов посольства и такие, как молодой Николаас Витсен, не раз признававшийся в том, что проникал всюду, куда хотел, иногда переодеваясь в купеческую одежду, а иногда и этого не делая, а просто придавая себе деловитый вид человека, который не сомневается в своем праве идти туда, куда идет:

«Уловкой оставив стрельцов, которые охраняли наше жилище, и просто одетый, я направился ко дворцу, чтобы его хорошо осмотреть; я пробрался почти во все их приказы. В Дворцовом приказе было около трехсот писцов, они сидят в маленьких комнатках по четыре-шесть человек в каждой и пишут на свитках, лежащих на коленях. Я осмотрел и кухню, и весь двор, и помещение царя и царицы. Прошел весь дворец неузнанным, иначе ни в Кремль, ни во дворец нас не пускали».

Москва изнутри

Рейтенфельс сетовал, что трудно проникнуть в тайны московские. В действительности, — было бы желание, — это было не слишком сложно, и многим это удавалось. Барон прекрасно знал, что, выказывая хозяевам истинную заинтересованность и доброжелательство, можно многое узнать. Например, Ганс Айрман, который, не в пример Рейтенфельсу, прожившему в Москве несколько лет, провел в городе всего несколько зимних месяцев, успел увидеть своими глазами столько, сколько не каждому оказывалось под силу:

«Величина Москвы достигает четырех немецких миль и нигде не видно этого предела: он все более удлиняется и расширяется; тем более, что в любой день можно купить целые дома, которые крестьяне продают с саней зимой на площадях совершенно заготовленными в разобранном виде. Все бревна помечены так, что их можно легко и быстро собрать в дом. Часто в городе происходят большие повреждения от огня, поэтому курение табаку публично запрещено под большим штрафом, ибо вследствие этого курения по вине неосторожных людей возникали из их лачуг неописуемые беды и погорело ценное добро.

Город и строения все одинаково возведены из дерева, обычно дома стоят рядом длинной вереницей по тридцать, сорок или часто меньше или больше; позади этих снова столько же, так что их дворы на задворках соприкасаются, а промежду их домов не ставят, и таким образом обстраивают со всех четырех сторон. Такая большая группа домов, так или иначе возведенная вышеуказанным образом, определяет различную длину и ширину улиц. И эта форма строго соблюдается во всем городе Москве. Там не найти ни одного дома, расположенного обособленно, или хотя бы трех-четырех, стоящих сомкнуто, как это бывает у нас, мимо которых проходила бы малая улочка или переулок; напротив, все выстроено по вышеописанной манере.

Тут можно ехать три или больше мили среди непрерывных рядов домов. Далее видны укрепления и ряды сплошных лавок, в которых различные нации торгуют своими товарами. Здесь много персиян, татар, киргизов, турок, поляков и других иноземцев из соседних и подвластных московитам земель, которые частью поселились здесь под защитой царя, частью проживают только ради торговли. Далее, вроде особого городка, расположен Немецкий или Шведский двор, в котором можно встретить людей из самых разных наций, в качестве соседей москвитян: лифляндцев, шведов, финляндцев, голландцев, англичан, французов, итальянцев, испанцев, португальцев, а также немцев из Гамбурга и Любека, Дании и так далее, и всяких иных, спускающихся сюда из Архангельска.

Эти нации, как бы они не именовались, все имеют свои особые лавки, открытые ежедневно. Там видны чудеса за чудесами, так что по непривычке к их странным обычаям или национальной внешности часто более обращаешь внимание на их персоны, нежели на их чудесные товары.

Покупателю, когда он захочет что-нибудь купить, а не только смотреть, легко определить, чем каждый торгует по обычаям своей страны. Если кому захочется что-то приобрести, тот во всякое время найдет в этом месте торгующих народов переводчика или, как говорят, толмача, который быстро сумеет навязать свои услуги — и недаром. Многие говорят по-шведски, по-польски, по-фински; многие — по-нижне-германски, из которых многие умеют объясняться с этими сильно отдаленными нациями; по-немецки понимают немногие, и приходится объяснять им свои желания и разговаривать на указанных языках».

Некоторым писателям удалось лаконично, но очень зримо описать город в целом. Павел Алеппский сообщал:

«Вследствие множества домов и жителей в этом городе есть дома и дворцы даже за городской стеной и валом и, быть может, больше, чем внутри стен, ибо люди везде любят открытые места. Много раз, когда мы с нашим владыкой патриархом Макарием отправлялись за город, в одну из четырех сторон города, в санях или в карете, я замечал по франкским часам, которые имел в кармане, что от нашего местожительства, то есть монастыря внутри крепости в середине города, до земляного вала более часа езды, а пешеходу потребуется, вероятно, больше полутора часов. Таким образом, протяжение этого города от запада к востоку, как определил я, убогий, три полных часа ходьбы.

Деревни, примыкавшие кругом к городу, бессчетны и находятся от него в расстоянии одной, двух, трех и семи верстах, они были видны нам изнутри города».

Москва действительно удивляла приезжих громадными размерами. Интересно, кстати, подумал Барон, как некоторые авторы ухитряются, описывая существовавшие у москвитян хорошие, положительные вещи или явления, придавать им плохой, отрицательный вид. Чешский путешественник Бернгард Леопольд Таннер, например, сообщал: