Осоковая низина - Харий Августович Гулбис

— Тридцать, — ответила Алиса.

— Ой, как много.

— А вам?

— Девятнадцать.

Алисина соседка по палате — санаторная красотка Фаня. Она очаровывала всех черными, курчавыми волосами, жгучими цыганскими глазами, нежной, бархатистой кожей, но еще больше — какой-то необыкновенной порывистостью в каждом жесте, в каждом взгляде. Вокруг нее постоянно кружились ухажеры, так что Фаня за те недели, что Алиса находилась в санатории, еще не успела поближе познакомиться с ней. Фаня беспечно улыбнулась, словно речь шла о бабочке или цветке, и добавила:

— Долго я не проживу.

— Почему? Вы еще такая молодая.

— Чепуха! Все это чепуха, Мамочка.

Фаня вдруг помрачнела и прикрыла глаза. Был мертвый час, надо было спать.

Алиса так и не заметила, кто первым начал называть ее Мамочкой. Наверно, Миллер. Немного странный, почти беловолосый юноша с одним легким иногда заходил к женщинам побеседовать. Он был безответно влюблен в Фаню, но старался не показывать этого и над всем и всеми посмеивался. Прозвище это к Алисе пристало, и теперь, обращаясь к ней, никто иначе, как Мамочка, ее и не называл. Даже сестры.

Санаторий в Лауце занял бывший баронский замок. Красивое белое здание со всех сторон окружено обширным парком, через который течет небольшая речка. Это ближайшее лечебное заведение такого рода — на лошади из Осоковой низины можно добраться за пять-шесть часов. Санаторий студенческий, и Алису туда не приняли бы, если бы двоюродный брат Эмиль, покинувший в годы кризиса Ригу, не служил там бухгалтером.

Алиса попала в иной мир, так резко отличавшийся от ее повседневности, что в первые дни ей казалось, что она очутилась здесь по недоразумению. Все больные были моложе ее, образованнее, их разговоры порою казались Алисе настолько умными, что она ни с кем не решалась заговорить и только отвечала, если к ней обращались. Возможно, это объяснялось молодой беспечностью, чистосердечностью, желанием и способностью сблизиться с людьми, во всяком случае, студенты быстро привыкли к немолодой крестьянке. Вскоре Алиса поборола свою робость, появились первые собеседницы, которым она рассказывала о себе и с которыми сдружилась. В санатории было много хороших девушек, и с каждым днем Осоковая низина, «Апситес», Лизета и Петерис все больше отдалялись от нее, теряли свое влияние. Только мучила и не давала покоя тоска по Ильмару. Алиса жалела, что ни разу вместе с сыном не сфотографировалась. Когда Ильмар вырастет большим, у него остался бы на память хоть один снимок вместе с матерью. И Алисе сейчас было бы на что посмотреть в трудную минуту или когда настал бы  т о т  час. Пусть тогда бы рядом с ней очутился сын. В письме Эрнестине она просила отвезти Ильмара в Бруге, к фотографу. Обращаться с этим к Петерису она не решалась. Единственное, если поедет, как обещал, навестить ее, то пускай непременно возьмет с собой Ильмара.

— Мамочка, о чем вы думаете?

— Я? Ни о чем. О доме.

Фаня тоже не могла уснуть.

В то утро Ильмара разбудили рано:

— Вставай, Ильмар! Вставай!

Голос тети Эльвиры донесся издалека, мальчику показалось, что это во сне. Его подхватили под мышки и вытащили из кровати.

— Поедем к маме.

Загремел таз, и лица коснулась мокрая тетина ладонь.

— Не хнычь! А то останешься дома. Без тебя уедем с папой к маме и скажем, что ты не захотел видеть ее.

От холодной воды и тетиных слов Ильмар очнулся. Взял носок и натянул на ногу.

— Ого! Кто же так криво носок надевает? Ноги и без того кривые, хочешь, чтоб еще уродливее были?

Ильмар терпеливо позволял себя дергать, ворочать и трясти — уж очень хотелось ехать к маме. Он всегда с нетерпением ждал, когда его возьмут с собой в город, на рынок, но на этот раз поездка предстояла еще более дальняя и важная.

В дороге поедят, дадут отдохнуть лошади. Ильмару очень хотелось видеть, как все это произойдет. Бабушка тоже встала и намазывала хлеб, чтобы дать им с собой.

— Это мы будем в дороге есть? — спросил Ильмар.

— А что же еще с этим делать, коли не есть? Спрашивает, как дурачок. Лучше скажи, какой ты гостинец маме отвезешь.

Ильмар растерялся. Вчера тетя Эльвира привезла ему из Риги две шоколадки. Одну позволила съесть сразу, а другую велела спрятать. Отдавать шоколад Ильмару было жаль, но он понимал, что так надо, и пробормотал:

— То, что у меня есть…

— Что у тебя есть? Где?

— Ну, вкусненькое!

— Не бурчи! Говори, чтоб можно было понять! — настаивала Лизета.

— Шоколад! Ну! — крикнул Ильмар.

— Не ори! Прямо противно, — одернула тетя Эльвира.

— Так она ведь не понимает.

Петерис, вырядившись в «жениховский костюм», который сохранился как новый, только стал узковат, уже сидел в повозке и ждал. В костюме и шляпе отец казался совсем чужим.

— Чего копаетесь?

Голос, правда, такой же, как всегда.

— Ну так… И от меня привет передай! — сказала бабушка и помахала рукой. Когда еще мама уезжала со двора, бабушка этого никогда не делала.

Ильмара усадили на передке брички, на мешок сена, спиной к лошади.

— Я хочу на сиденье.

— Для тебя нет места. Сиди себе спереди! — сказал Петерис. И Ильмар послушно замолчал.

Но долго он не вытерпел, завертелся.

— Не ерзай! Упадешь лошади под ноги.

— А мне не видно, куда мы едем.

— Ишь какой! Не видно, тоже нежности! Ну просто дождевик!

Ильмар знал, если наступить на гриб-дождевик, тот с треском лопнет и задымится. Неужели он тоже может так с треском лопнуть? И задымиться?

Наконец Эльвира усадила Ильмара к себе на колени.

— Теперь видишь, куда мы едем?

— Да.