Генрих Гиммлер - Роджер Мэнвэлл

Керстен встретился с Гиммлером 4 декабря в Хохвальдте, его штаб-квартире в Восточной Пруссии. Он побуждал его принять решение. «Не мучайте меня, — передает он слова Гиммлера, — дайте мне время. Я не могу избавиться от Фюрера, которому обязан всем».

Керстен употребил все свое искусство на разжигание гиммлеровского тщеславия. «Мистер Хьюит в Стокгольме ждет вашего решения, — сказал он, — «чтобы передать его Рузвельту».

Гиммлер счел условия мирных переговоров «ужасающими». Он не мог представить Германию без нацистского режима.

«Что я отвечу лидерам партии?» — сказал он.

«Вам не нужно ничего отвечать, — возразил Керстен. — Они просто перестанут существовать».

Особенно Гиммлера тревожили предложения по поводу суда над военными преступниками, поскольку он знал, что уничтожение евреев конечно же будет рассматриваться союзниками наихудшим из всех преступлений, совершенных нацистами. Это вообще не преступление, пытался убедить он Керстена, поскольку все это «диктовалось законом».

«Это Фюрер приказал уничтожить евреев во Вроцлаве в 1941 году. Приказы Фюрера имеют в Германии силу закона. Я никогда не действовал по собственной инициативе; я только выполнял приказы Фюрера. Поэтому ни я, ни СС не несут никакой ответственности».

Смещение Гитлера он считал «рытьем ямы самому себе»; роспуск немецкой армии был приглашением России или Америки к господству в Европе.

В конце он отказался принять решение, под предлогом, что слишком устал думать. Тем не менее, он признал, что войну пора кончать, но выдвинутые Хьюитом условия слишком жестки.

«Я не могу сказать, что ваши условия для меня неприемлемы, — заявил он, по словам Керстена, — за исключением пункта о военных преступлениях».

В последующих дискуссиях 9 и 13 декабря, Керстен утверждает, что старался склонить Гиммлера к принятию решения. Он говорил, что Гитлер болен, и его решения толкают Европу к пропасти. В конце концов, Гиммлер согласился послать Шелленберга в Стокгольм, чтобы секретно переправить Хьюита в Германию для обсуждения возможных переговоров.

Но когда Шелленберг оказался наконец в Стокгольме, время, отпущенное Хьюитом для обсуждений, истекло; он вернулся в Америку. Слабый шанс на заключение мира был потерян; насколько намеренно и насколько вследствие хронической нерешительности Гиммлера, определить невозможно.

В течение 1942 года Гиммлер начинает расширять свои военные амбиции. Крушение у Сталинграда и последующие поражения в Северной Африке побудили Гитлера отменить запрет на расширение Ваффен СС. Его общие потери в России и Африке составили свыше полумиллиона человек. После повторного захвата Харькова весной Гиммлер выступил в местном университете с речью об иностранных рекрутах, которые вскоре вольются в ряды СС. В течение 1943 года формируются восемь новых дивизий, причем половина из них набирается из восточных европейцев, далеко не все из которых имели отношение к немецкой расе. К неудовольствию румынской армии, все румыны немецкого происхождения считались военнообязанными; многих из них послали для пополнения дивизий СС в тех частях Европы, где они были непопулярны. На военную службу призвали даже боснийских мусульман, и в мае Гиммлер сделал муфтия Хаджи Имама почетным генерал-лейтенантом СС. Все былые стандарты СС были отброшены и в том же месяце начался набор дивизий, составленных из антисоветски настроенных украинцев, которые были лишь частью более чем полумиллионной армии бывших подданных Советского Союза, принуждаемых немцами к службе в их собственной армии. Гиммлер, перед лицом быстрого расширения своих сил, все еще пытался сохранить расовые предрассудки, относя всех славян к низшим расам, тем не менее он приветствовал в своих рядах азиатов, ассоциируя их с Чингисханом. Другие дивизии формировались в Латвии и Эстонии. К концу войны число дивизий СС увеличилось до тридцати пяти, общим составом около полумиллиона бойцов, а учитывая потери, эту цифру следует увеличить до 900 000, из которых лишь менее половины были выходцами из самой Германии, а примерно 150 000 человек вообще не относились к германской расе[88].

Хотя восемь месяцев с января по 25 августа 1943 года, когда вслед за низложением Муссолини и падением Италии Гиммлер становится рейхсминистром внутренних дел, представляли собой период, в течение которого он был вынужден восстанавливать доверие Гитлера, утраченное после побега Хории Сима — «немалое время», сказал Шелленберг — были месяцами, в течение которых власть Гиммлера за пределами гитлеровского двора значительно возросла. Хотя, согласно Рейтлингеру, Гиммлер не имел прямого доступа к Гитлеру, проводящему большую часть времени в «Волчьем логове» в Растенбурге, это не значит, что он с ним не общался. В то же время между ним и Борманом шла постоянная борьба за влияние на Гитлера, хотя оба они старались делать это незаметно. По словам Шелленберга, который ненавидел Бормана, — «контраст между ним и Гиммлером воистину гротескный; если Гиммлер представляется мне аистом в пруду с лилиями, то Борман скорее напоминает свинью на картофельном поле» — в общении с Борманом Гиммлер допустил множество тактических ошибок, которые впоследствии обернулись против него самого. Одной из таких ошибок был тайный заем через Бормана 80 000 марок из партийной казны на нужды своей любовницы и ее детей.

После апреля 1943 года, когда он был назначен личным секретарем Гитлера, Борман стал оказывать все большее влияние на повседневную жизнь фюрера; он сделался незаменимым собеседником, разделял с ним его заботы, успокаивал нервы, пользуясь своей «железной памятью» для прояснения Гитлеру все усложняющейся военной ситуации и направления его решений. Как сказал Гиммлер Шелленбергу:

«Фюрер настолько привык к Борману, что уменьшить это влияние будет совсем непросто. В который раз я вынужден с ним договариваться, хотя мой долг — просто его сбросить. Надеюсь, мне удастся его переиграть, не избавляясь от него. Он виновен во многих ошибочных решениях Фюрера; в сущности, он не только подтвердил свою бескомпромиссность, но укрепил ее»[89].

Шелленбергу явно нравилось приводить своего хозяина в замешательство и в течение всего 1943 года он постоянно напоминает ему о его обещании сместить Риббентропа:

«Из-за блеска гиммлеровских очков я почти никогда не вижу его глаза… Поэтому у меня появилась привычка смотреть ему в лоб, прямо над переносицей, и, похоже, уже через несколько минут это вызывает у него странное беспокойство. Он начинает что-то писать или заглядывает в ящик, лишь бы избежать моего взгляда. По этому поводу… он сказал: «Я могу убрать Риббентропа только с помощью Бормана, и результатом будет еще более радикальная политика».