Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - Инна Соболева

Некоторое время спустя назначенный генерал-интендантом Москвы Варфоломей Лессепс (замечу, этот человек не только знал Россию, он её любил и принимал участие в походе против воли, исключительно из верности присяге) издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором заявлял: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных… живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих… и скоро ваши слезы течь перестанут». Но братские отношения едва ли были возможны.

А вот прибегнуть к помощи французов кое-кому пришлось. Один из таких – Иван Акинфиевич Тутолмин, который в чине действительного статского советника (приравнивался к воинскому званию генерал-майора) служил главным смотрителем Воспитательного дома, основанного ещё Екатериной Великой. Вдовствующая императрица Мария Фёдоровна, покровительствовавшая подобным заведениям, приказала вывезти всех воспитанников в Казань. Но приказывать из Петербурга легко. В доме оставалось ещё больше трёхсот детей. Тутолмин остался с ними. Увидев начавшиеся грабежи и пожары, он явился к тогдашнему губернатору Москвы графу Антуану Жану Огюсту Дюронелю с просьбой предоставить сиротам охрану.

Уже после того, как французы покинули Москву, Тутолмин писал сенатору Николаю Ивановичу Баранову, почётному опекуну московского Воспитательного дома: «Войска наши кабаки разбили, народ мой перепился. Куда ни сунусь – всё пьяно: караульщики, рабочие, мужчины и женщины натаскали вина вёдрами, горшками и кувшинами. Принуждён был в квартирах обыскивать – найдя, вино лил, а их бил, приведя в некоторый порядок. А неприятель уже в городе…»

Дальше Тутолмин пишет, как просил покровительства у графа Дюронеля, как тот немедленно отрядил для охраны сирот двенадцать конных жандармов с офицером; как вскорости приехал в Воспитательный дом статс-секретарь Делорн и пригласил к Наполеону.

Рассказ о встрече с императором французов привожу полностью: «Приехали в Кремль, он ввёл меня в гостиную подле большой тронной. Тут много армейских и штатских, все заняты. Не более чем через десять минут отворил Делорн двери. “Пожалуйте к императору”. Я вошёл, Делорн показал: “Вот государь. Он стоит между колонн у камина”. Я приблизился большими шагами, не доходя в десяти шагах, сделал ему низкий поклон. Он с места подошёл ко мне и стал от меня в одном шаге. Я зачал его благодарить за милость караула и за спасение дома. Он мне отвечал: “Намерение моё было сделать для всего города то, что теперь только могу сделать для одного вашего заведения. Скажите мне, кто причиною зажигательства Москвы?” На сие я сказал: “Государь! Может быть, начально зажигали русские, а впоследствии – французские войска”. На то сердито отозвался: “Неправда, я ежечасно получаю рапорты, что зажигатели – русские, да и сами пойманные на самом деле показывают достаточно, откуда происходят варварские повеления чинить таковые ужасы. Я бы желал поступить с вашим городом так, как поступил с Веною и Берлином, которые и поныне не разрушены. Но россияне, оставивши сей город почти пустым, сделали беспримерное дело. Они сами хотели предать пламени свою столицу, и чтобы причинить мне временное зло, разрушили создание многих веков. Я могу оставить сей город, и весь вред, самим себе причинённый, останется невозвратным. Внушите об этом императору Александру, которому, без сомнения, неизвестны такие злодеяния. Я никогда подобным образом не воевал, воины мои умеют сражаться, но не жгут. От самого Смоленска до Москвы я больше ничего не находил, как один пепел”».

Через месяц Наполеон вспомнит об этом разговоре и поручит Тутолмину найти человека, который сможет передать письмо в собственные руки императора Александра. Вот оно, письмо, адресованное «Императору Александру, моему брату»: «Прекрасный и великолепный город Москва уже не существует. Ростопчин сжёг его. Четыреста поджигателей арестованы на месте преступления. Все они объявили, что поджигали по приказу губернатора и директора полиции; они расстреляны. Огонь, по-видимому, наконец прекратился. Три четверти домов сгорело, одна четвертая часть осталась. Это поведение ужасно и бесцельно. Имелось ли в виду лишить меня некоторых ресурсов? Но они были в погребах, до которых огонь не достиг. Впрочем, как уничтожить один из красивейших городов целого света и создание столетий, только чтобы достигнуть такой малой цели? Это – поведение, которого держались от Смоленска, только обратило шестьсот тысяч семейств в нищих. Пожарные трубы города Москвы были разбиты или унесены. В добропорядочных столицах меня не так принимали: там оставляли администрацию, полицию, стражу, и всё шло прекрасно. Так поступили дважды в Вене, в Берлине, в Мадриде. Я не подозреваю Вас в поощрении поджогов, иначе я не писал бы Вам этого письма. Принципы, сердце, идеи Ваши не согласуются с такими эксцессами, недостойными великого государя и великой нации. Но между тем в Москве не забыли увезти пожарные трубы, но оставили сто пятьдесят полевых орудий, шестьдесят тысяч новых ружей, тысячу шестьсот тысяч зарядов, оставили порох и т. д. Я веду войну против Вашего Величества без враждебного чувства. Одна записка от Вашего Величества, до или после последнего сражения, остановила бы мой поход, и я бы даже хотел иметь возможность пожертвовать выгодою занятия Москвы. Если Ваше Величество сохраняет ещё некоторый остаток прежних своих чувств по отношению ко мне, то Вы хорошо отнесетесь к этому письму. Во всяком случае, Вы можете только быть мне благодарны за отчет о том, что делается в Москве. Наполеон».

Такое вот лишь слегка завуалированное предложение мира. Ответа не последовало. Наполеон был обескуражен…

В это время генерал Закревский откровенно писал своему другу генералу Воронцову: «…князь Меншиков, бывший адъютант покойного князя Петра Ивановича… говорил мне, что Румянцев и Аракчеев желают мира и уговаривают на сие государя, Кутузов писал также к императору, чтобы стараться скорее заключить мир, ибо он боится, чтоб его не разбили – тогда мир не так совершится, как бы можно было теперь. Должен вам признаться, что я не всему этому верю… Буде же действительно правда, что они желают мира, то вот они три первейшие России врага… то ли время говорить о мире с коварным злодеем тогда, когда он совершенно в наших руках и должен погибнуть; если не совсем, то половина армии его при отступлении должна остаться у нас и большая часть артиллерии. Вот каковы патриоты в России! Кутузов при старости достиг своей цели, следовательно, ему желать больше нечего, кроме мира, пагубного России».

А между тем жизнь в сгоревшем городе делалась непереносимой. «Везде были разведены большие костры из мебели красного дерева, оконных рам и золочёных дверей, – писал Филипп Сегюр, – вокруг этих костров, на тонкой подстилке из мокрой и грязной соломы, под защитой нескольких досок, солдаты и офицеры, выпачканные в грязи и почерневшие от дыма, сидели или лежали в креслах и на диванах, крытых шёлком. У ног их валялись груды кашмеровых тканей, драгоценных сибирских мехов, вытканных золотом персидских материй, а перед ними были серебряные блюда, на которых они должны были есть лепешки из чёрного теста, спечённые под пеплом, и наполовину изжаренное и ещё кровавое лошадиное мясо».

Но даже не угроза голода была страшна. Хуже всего было другое: с наступлением холодов большой части армии грозило остаться без крыши над головой. Казалось, сожжённая, принесённая в жертву Москва сама изгоняет, выдавливает захватчиков.

Кстати, если и не оправдывая, то объясняя массовые грабежи, Наполеон говорил, что его солдаты грабят потому, что всё и так обречено стать добычей огня.

Уже 4 сентября был отдан приказ расстреливать всех, кто уличён в поджоге. Место, где расстреливали поджигателей, называли «площадью повешенных»: расстрелянных для устрашения вздёргивали на фонари. Констан Вери, личный камердинер Наполеона, оставивший интереснейшие мемуары (о них я ещё расскажу), вспоминал: «Местные жители падали ниц вокруг этих виселиц, целуя ноги повешенных и осеняя себя крестом».

Всё тот же Эжен Лабом, один из наиболее наблюдательных мемуаристов, писал: «Пожар в Москве принудил нас к быстрому отступлению в разгар самого сурового времени года».

Трудно не согласиться: главной или уж наверняка одной из главных причин, заставивших Наполеона уйти из Москвы, а значит, и одной из причин гибели Великой армии стал пожар. Отношение к нему и к тем, кто его затеял, неоднократно менялось. Поначалу поджоги считали подвигом: мол, пусть лучше сгорит, чем достанется врагу. Потом, когда москвичи вернулись на пепелище и увидели, что оказались бездомными, стали негодовать и против тех, кто сдал Москву, и против тех, кто сжёг город.

Через месяц после сдачи Москвы Александр Яковлевич Булгаков, в то время – личный секретарь Ростопчина, писал Александру Ивановичу Тургеневу: «Несчастная Москва… горе тому, кто отдал её. Велик его ответ перед Богом, перед Отечеством и потомками. Сто тысяч солдат можно набрать, но того, что потеряно в Москве, того помещикам никакая сила земная возвратить не может, не говорю о пятне, которое на нас падёт и которое одним только совершенным разбитием, истреблением врагов загладиться может. Не оправдал Кутузов всеобщих ожиданий, но дело не потеряно… ты не можешь сделать себе понятие о страшных опустошениях и насилиях, делаемых каннибалами в несчастной Москве».