Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - Инна Соболева

Что же до организации пожаров, то Ростопчин сначала грозил сжечь Москву, потом обвинял в поджогах французов, потом признавал свою вину лишь частично. Видимо, желая разделить участь погорельцев, стать между ними своим – равным, он сжёг любимую подмосковную усадьбу. Но Ростопчин не был бы собой, если бы сжёг Вороново тихо, без помпы. Он пригласил в усадьбу Роберта Томаса Вильсона, английского представителя при русском командовании. Ростопчину нужны были очевидцы-европейцы. Похоже, он понимал, какое впечатление его поступок произведет на уставшую от наполеоновского владычества Европу. Расчёт оправдался. Слова Вильсона: «Разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником российского патриотизма» были передаваемы с восторгом из страны в страну. Благодаря этому через два года, когда отстранённый от должности граф уедет в Европу, его будут чествовать как героя, как победителя Наполеона. Даже в парижских театрах будут останавливать спектакли при появлении Ростопчина в своей ложе.

А вот москвичи быстро забудут патриотический подъем лета 1812 года. На смену восхищению решительным губернатором придёт скорбь об утраченном в огне пожаров. А виноватого даже и искать не нужно: Ростопчин.

Российский император в это время покорял сердца парижан. Но он услышал проклятья москвичей в адрес Ростопчина и уволил того от должности.

Но до этого ещё далеко. А пока Наполеон в Москве, и, что бы ни предполагали, о чём бы ни мечтали и политики, и военачальники, и рядовые обыватели, никто не знает достоверно, как он поступит. Карамзин предвидел: «Обязан будучи всеми успехами своими дерзостям, Наполеон от дерзости и погибнет!» Но многим, очень многим, в том числе и людям весьма достойным, Бонапарт внушал суеверный ужас. Герцог Арман Эммануэль (он же Эммануил Осипович) де Ришелье, состоявший в русской службе ещё со времен Екатерины Великой, а в 1812 году бывший одесским градоначальником, размышлял: «Человек ли Наполеон или он существо потустороннее? Если он человек, то войдет в Москву и там погибнет. Но что, если он не человек?..»

Он, конечно же, был человек. От других отличался одним: человек он был гениальный. И дерзость всегда была одной из черт его гениальности. Но в России он начал понемногу эту победительную дерзость (а значит, и гениальность?) терять. Всегда скорый на решения, теперь он никак не мог отдать приказ как можно скорее, не дожидаясь сильных морозов, уйти из Москвы (хотя понимал, что этого не избежать) и занять ту линию, на которой раньше хотел остановиться. Понимал, но всё откладывал и откладывал. Или вдруг предлагал идти на Петербург, что в это время года было совершенно невозможно. Это он тоже понимал…

К началу октября «он пребывал в состоянии гнетущего спокойствия измученного заботами человека, который не может представить себе, каким образом пойдут его дела» – вспоминал наблюдавший его каждый день Констан Вери. И добавлял: «Император постоянно держал на своём столе книгу Вольтера “История Карла XII”».

Что чувствовал он, когда читал безжалостные слова фернейского мудреца: «Его твёрдость, превратившаяся в упрямство, была причиною его несчастий в последние годы…его авторитет граничил с тиранией… Его высокие качества, из которых каждое в отдельности могло бы обессмертить любого государя, были причиной несчастия его государства. Его жизнь должна служить поучением государям, насколько мирное правление счастливее и превыше подобной славы»? И ещё: «он завоевывал царства, чтобы их раздавать», «страсть к славе, к войне и к мести врагам мешала ему быть хорошим политиком – качество, без которого не было ещё завоевателей»? Узнавал ли себя в самоуверенном и несчастном короле Карле? Конечно, Александр – не Пётр Великий. Но Россия-то осталась Россией…

Понимал ли Наполеон, что эта война, по существу никому не нужная, погубит его империю? Стоит проиграть, и восстанут порабощённые германские народы, и короли, которых он не только побеждал, но и унижал, постараются сбросить ненавистное ярмо. Да, да, ненавистное. Это он вынужден был признать: «Австрийцы и пруссаки – враги, находящиеся у нас в тылу».

Больше всего его беспокоил даже не противник, а моральное состояние собственной армии. Он не раз повторял: «Моя армия составлена так, что одно движение поддерживает её.

Во главе её можно идти вперед, но не останавливаться и не отступать; это армия нападения, а не защиты». Он был абсолютно прав. И, несмотря на это, остановил своё войско, измученное долгим, кровопролитным походом через всю Европу и половину европейской России, в огромном брошенном городе. Как тут солдатам, да и офицерам не поддаться искушению – удержаться от грабежей… Именно в этом полном соблазнов городе и проявились скрытые пороки Великой армии.

Разумеется, можно со слезой описать всё, что претерпели оставшиеся в городе москвичи, как жадны, да к тому же и жестоки были захватчики. Но мне кажется, куда убедительнее – процитировать «показания свидетелей», как русских, так и французов.

Коренной московский житель, коллежский асессор Андрей Афанасьевич Карфачевский, писал: «Во всё же сие время продолжался грабёж: французы входили в домы и производили большие неистовства, брали у хозяев не только деньги, золото и серебро, но даже сапоги, бельё и, смешнее всего, женские шубы и салопы, в коих стояли на часах и ездили верхом… Если же находили сопротивление, то с остервенением того били и часто до смерти, а особливо многие священники здешних церквей потерпели большие мучения, будучи ими пытаемы, куда их церковное сокровище скрыто…»

Другой москвич, переживший нашествие, писал о мародёрах: «Нельзя себе объяснить жадности этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях – вот каковы были солдаты непобедимой армии великого Наполеона».

В воспоминаниях графа Сегюра ситуация выглядит несколько иначе: «Всюду солдаты сидели на тюках различных товаров, среди груд сахара и кофе и самых изысканных вин и ликеров, которые они желали бы променять на кусок хлеба». В общем, армия ходила в шелках и парче, но с пустыми желудками.

«Армия страшно радовалась награбленным вещам, – свидетельствовал Эжен Лабом, – …лагерь совершенно не походил на армию, а скорее имел вид громадной ярмарки, где военные, преобразившись в купцов, продавали за бесценок драгоценные вещи».

Поразительно, но точно так же, почти дословно описывают свидетели поведение наших соотечественников в Тарутинском лагере. Читать об этом горько: русские солдаты были накормлены и одеты по погоде…

А французы начинали голодать. Огромные запасы продовольствия и фуража для лошадей сгорели во время пожара.

Может показаться удивительным, как Наполеон, такой опытный, такой успешный завоеватель, не озаботился надёжно обеспечить свою армию продовольствием. Неужели легкомысленно рассчитывал только на «подножный корм»? Оказывается, было продовольствие. И в количествах, более чем достаточных. Просто армия продвигалась в глубь России слишком быстро, обозы за ней не поспевали, да ещё русские дороги оказались много хуже европейских, это тоже замедляло движение. А потом возникло новое препятствие: часть продуктов, доставленных добравшимися до Смоленска обозами, закладывали на хранение – впрок, часть отправляли дальше, вслед за армией. Вот тут-то и начиналось непоправимое: на обозы нападали партизаны. Не следует путать их с грабителями и мародёрами (такие тоже были). Партизаны захватывали обозы для того, чтобы оставить захватчиков без пищи, заставить умирать с голоду. Это была одна из самых действенных форм партизанской, так называемой малой войны. Насколько она была эффективна, можно судить по цифрам: из ста тысяч солдат, которые выйдут с Наполеоном из Москвы, до Смоленска не дойдут сорок тысяч, причём только пятнадцать из них погибнут в боях. Остальные умрут от голода, замёрзнут, попадут в плен, большая часть – в плен к партизанам. Партизанские отряды и воинские части всё плотнее окружали Москву. Великая армия оказалась в ловушке. Император, который привёл её в эту жуткую, непостижимую Россию, перестал быть для своих солдат полубогом. Они осмеливались роптать. «Наполеон, всегда упрямый в затруднительных положениях, увлекающийся необыкновенными поступками, упорно сидел в Москве только потому, что грозили его оттуда выгнать. Он надеялся принудить врага подписать условия мира, прикрываясь желанием провести зиму в Москве… В своём безумном тщеславии он надеялся командовать временами года так же, как он командовал людьми, и, веря в свою счастливую звезду, воображал, что солнце Аустерлица будет светить ему вплоть до полюса…» Так писал Эжен Лабом, ещё несколько месяцев назад непомышлявший, что когда-нибудь сможет с такой интонацией говорить о своём кумире.

А в это время Кутузов осуществил самый блистательный и в итоге самый победоносный из своих планов. Он, не скрываясь, вывел армию из Москвы на юго-восток, в направлении Рязани, а потом, неожиданно не только для французов, но и для своих, резко повернул на запад. Арьергарду, демонстративно уходящему на Рязань, удалось обмануть противника. А Кутузов под прикрытием густого леса увёл главные силы в Подольск, а потом в деревню Красная Пахра, где смог позволить измученным солдатам отдохнуть. Сергей Николаевич Глинка в «Записках о 1812 годе» вспоминал: «Не видя русских полков и смущаясь недоумением, неприятель посылал сильные отряды отыскивать русских в России и – везде встречал неудачу». Казалась, сама земля, сами российские пространства, огромные, Наполеону непривычные, вступили в коалицию с армией и партизанами против завоевателей.