Победить Наполеона. Отечественная война 1812 года - Инна Соболева

Дмитрий Сергеевич Дохтуров А. Осипов. «Портрет Д. С. Дохтурова», гравюра пунктиром

Предстояло провести через город семидесятитысячную армию. Быстро это сделать невозможно, тем более что узкие улицы забиты обывательскими обозами: узнав о сдаче города неприятелю, люди бросились вон из Москвы. Воевать на улицах? Значит обречь на смерть тысячи мирных жителей, город – на разрушение, армию – на бесславную гибель.

Выход был один: выиграть время. Сделать это фельдмаршал поручил генералу Милорадовичу. Верил, Михаил Андреевич сумеет задержать французов. И он задержал. Этот отважный воин, любимец Суворова, которого боготворили солдаты и искренне уважали противники, имел дерзкий и авантюрный характер. Угрожая, что своими руками сожжёт древнюю столицу, он уговорил Мюрата остановить вход французских войск в Москву до тех пор, пока все обозы и последний солдат арьергарда не покинут город. Так генерал Милорадович спас армию и тысячи москвичей.

Дальше действовать предстояло Барклаю-де-Толли. Именно он отвечал за проход войск через город. Накануне был издан приказ, обязывающий соблюдать порядок, а каждого, покинувшего своё место в строю – убивать. Приказ беспрецедентный. Но для него были основания. Подтверждение этому письмо военного губернатора Москвы Фёдора Васильевича Ростопчина генерал-лейтенанту Петру Александровичу Толстому, командовавшему в то время войсками шести внутренних губерний России: «…Кутузов обещал мне в десяти письмах, что он Москву защищать будет и что с судьбою сего города сопряжена судьба России…»

Здесь позволю себе прервать это интереснейшее письмо и заметить, что защищать Москву, давать ещё одно генеральное сражение Наполеону Кутузов не мог в том числе и потому, что Ростопчин, заверявший, что пришлёт главнокомандующему восемьдесят тысяч хорошо вооружённых ополченцев, не прислал ни одного!

Но вернусь к письму: «Я возвратился в город и занимался ранеными, коих число в беспорядке пришедших было до двадцати восьми тысяч человек и при них – несколько тысяч здоровых. Это шло разбивать кабаки (в них вина уже не было) и красть по домам. В восемь часов вечера я получил от Кутузова письмо следующего содержания: “…находя позицию мою недовольно выгодною, с крайним прискорбием решился оставить Москву”…Армия в летних панталонах, измучена и вся в грабеже. В глазах генералов жгут и разбивают дома офицеры с солдатами. Вчера два преображенца грабили церковь. По пять тысяч человек в день расстреливать невозможно…»

Восемнадцать часов Михаил Богданович Барклай-де-Толли провёл в седле, руководя проходом войск через Москву. Обошлось без инцидентов. Армия «в самом большом порядке проходила Москву. Глубокая печаль была написана на лицах воинов, и казалось, что каждый из них питал в сердце мщение за обиду, лично ему причинённую».

А буквально след в след за последними русскими солдатами, покидавшими древнюю столицу, в неё входили французы. У них, разумеется, настроение было другое. Один из самых наблюдательных французских мемуаристов, капитан Эжен Лабом, вспоминал: «…K одиннадцати часам генеральный штаб расположился на высоком пригорке. Оттуда мы вдруг увидели тысячи колоколен с золотыми куполообразными главами. Погода была великолепная, всё это блестело и горело в солнечных лучах и казалось бесчисленными светящимися шарами… Мы были поражены красотой этого зрелища, приводившего нас в ещё больший восторг, когда мы вспоминали обо всём том тяжёлом, что пришлось перенести. Никто не в силах был удержаться, и у всех вырвался радостный крик: “Москва! Москва!!!”»

«Был прекрасный летний день; солнце играло на куполах, колокольнях, раззолоченных дворцах. Многие виденные мною столицы – Париж, Берлин, Варшава, Вена и Мадрид – произвели на меня впечатление заурядное; здесь же другое дело: в этом зрелище для меня, как и для всех других, заключалось что-то магическое», – вспоминал сержант гвардии Жан Батист Бургонь, оставивший подробные мемуары о походе в Россию.

А это – первые впечатления графа Чезаре Ложье, итальянца: «Мы обнимаемся и подымаем с благодарностью руки к небу; многие плачут от радости, и отовсюду слышишь: “Наконец-то! Наконец-то Москва!”»

Но, войдя в город, захватчики испытали первый шок (сколько им ещё предстоит!): «Нигде не видно было света, все ставни были закрыты. Ни малейшего шума, ни малейшего признака жизни как внутри домов, так и снаружи: всюду царствовало глубокое молчание, молчание могилы… Мы остановили своих лошадей. Нам было страшно», – вспоминал Мишель Комб, офицер кавалерии Мюрата, славившейся своим бесстрашием.

Большая часть москвичей уехала из города задолго до того, как его сдали противнику. Ещё 24 августа Ростопчин писал Толстому: «Неприятель не имеет провианта, и он отчаянно идёт на Москву, обещая в ней золотые горы… Москва спокойна и тверда, но пуста, ибо дамы и мужчины женского пола уехали».

Правда, некоторые медлили с отъездом, не теряя надежды, что враг никогда не войдёт в город. Одним из последних покинул Москву Николай Михайлович Карамзин. Взял с собой только рукопись «Истории государства российского».

Французы были уже в городе, когда отправилась в путь Наталья Александровна Зубова с шестерыми детьми. Её карету остановили французы. Узнав, что перед ними дочь великого Суворова, патруль отдал честь и почтительно проводил до русских аванпостов.

А что же тот, кто привёл свою армию в удивительный, поражающий воображение город? Тот, кто говорил: «Если я займу Киев, то этим я возьму Россию за ноги, если Петербург, то – за голову, а если Москву, то этим поражу Россию в сердце»? Ответ на этот вопрос знает каждый, кто читал «Евгения Онегина»:

Напрасно ждал Наполеон,

Последним счастьем упоенный,

Москвы коленопреклоненной

С ключами старого Кремля:

Нет, не пошла Москва моя

К нему с повинной головою.

Не праздник, не приёмный дар,

Она готовила пожар

Нетерпеливому герою.

Можно ли сказать лучше Пушкина? В этих коротких строчках – всё: и точное описание событий, и настроение, и оценка личности захватчика, и – два характера: Москвы (России) и Наполеона.

Москва, действительно, готовила пожар. Владимир Федосеевич Раевский, будущий декабрист, вспоминал: «Я проходил Москву в арьергарде Милорадовича и в ту же ночь видел её в пламени». Вторил ему и ординарец Кутузова Иван Романович Дрейлинг: «Мы увидели громадные столбы дыма, а вслед за этим целое море огня. Москва пылала, объятая пламенем со всех сторон».

Секретарь Наполеона барон де Меневаль писал, что сразу после въезда императора в Кремль вспыхнул Китай-город, а вскоре Москва «превратилась в одну громадную печь, из которой к небесам вырывалась масса огня».

Бургонь зафиксировал время: «Час спустя после нашего прибытия начался пожар» (французы вошли в город около пяти часов вечера).

Начало пожаров отметили почти все мемуаристы. Но никто не мог даже вообразить масштабов наступающей трагедии. Французы, мнившие себя победителями, тушить пожары и не думали, они развлекались, как могли. Бургонь вспоминал, что когда стемнело, гвардия была уже не похожа на самоё себя: «Наши солдаты были одеты кто калмыком, кто казаком, кто татарином, персиянином или турком, а другие щеголяли в дорогих мехах… Некоторые нарядились в придворные костюмы во французском вкусе, со шпагами при бедре, с блестящими, как алмазы, стальными рукоятями».

Таким был результат первого «рейда» наполеоновского войска по домам и подвалам. Едва ли всё это москвичи щедро подарили незваным гостям. А между тем перед вступлением в город войскам было строжайше приказано обращаться с обывателями ласково, не обижать и не грабить. Похоже, армия, славившаяся железной дисциплиной, становилась неуправляемой. Первый день в Москве, начавшись грабежами, закончился грандиозной попойкой…

Правда, грабили ещё до прихода французов. Николай Николаевич Муравьёв, в те времена юный прапорщик, потом – генерал (за взятие крепости Карс во время Крымской войны он получит почётную приставку к фамилии и будет зваться Муравьёвым-Карским) вспоминал: «Город наполнялся вооружёнными пьяными крестьянами и дворовыми людьми, которые, более помышляя о грабеже, чем о защите столицы, стали разбивать кабаки и зажигать дома».

Некоторое время спустя назначенный генерал-интендантом Москвы Варфоломей Лессепс (замечу, этот человек не только знал Россию, он её любил и принимал участие в походе против воли, исключительно из верности присяге) издал «Воззвание французского командования к жителям Москвы», в котором заявлял: «Жители Москвы! Несчастия ваши жестоки, но Его Величество Император и Король хочет прекратить течение оных… живите как братья с нашими солдатами, дайте взаимно друг другу помощь и покровительство, соединитесь, чтобы опровергнуть намерения зломыслящих… и скоро ваши слезы течь перестанут». Но братские отношения едва ли были возможны.